что вернулась из полицейского управления. Она сидела подавленная и молчаливая в окружении родных и служащих фирмы, явившихся выразить ей соболезнование.
Труп г-на Коямады все еще оставался в полиции на тот случай, если понадобится произвести вскрытие, однако на застланном белым полотном возвышении перед домашним алтарем уже стояла деревянная табличка с посмертным именем покойного. Там же стояли цветы и курились благовония.
По просьбе Сидзуко и сослуживцев ее мужа я рассказал все, что мне было известно об обстоятельствах, при которых был найден труп г-на Коямады. Меня мучили стыд и раскаяние, ведь накануне я настойчиво отговаривал Сидзуко от намерения обратиться в полицию.
Что касается преступника, то для меня было очевидно, что это Сюндэй Оэ. Наверняка дело было так: как только г-н Коямада вышел от приятеля, Сюндэй проследовал за ним к мосту и там, на пристани, убил его, а труп сбросил в реку. Если принять во внимание время, когда было совершено преступление, слова Хонды о том, что Сюндэй имеет обыкновение прогуливаться по ночам в районе Асакуса, а главное – письмо, в котором он заранее сообщал о своем намерении убить г-на Коямаду, преступником мог быть только Сюндэй и никто другой. Никаких оснований сомневаться в этом у меня не было.
Но почему г-н Коямада был раздет? Почему на нем оказался этот странный парик? Если и это было делом рук Сюндэя, зачем ему понадобилось разыгрывать подобный фарс? Это казалось мне необъяснимым.
Улучив момент, я дал понять Сидзуко, что хочу переговорить с ней наедине. Словно ожидая этого, она послушно поднялась и, извинившись перед присутствующими, вышла за мной в соседнюю комнату.
Когда мы остались одни, она чуть слышно окликнула меня и порывисто припала ко мне. Глаза ее под длинными ресницами заблестели и наполнились слезами. Крупные капли одна за другой покатились по ее бледным щекам.
– Не знаю, сможете ли вы меня простить. Все произошло из-за моей беспечности. Я не думал, что он решится на такое. Я виноват, я один во всем виноват…
Почувствовав, как у меня самого на глаза наворачиваются слезы, я схватил руку рыдающей Сидзуко и, сжимая ее изо всех сил, снова и снова умолял простить меня. Это было мое первое прикосновение к Сидзуко. Я до сих пор помню тепло и упругость пальцев ее хрупкой белоснежной руки. Несмотря на трагизм ситуации, от этого прикосновения в груди у меня вспыхнуло пламя.
– Вы рассказали в полиции о письмах? – спросил я наконец, когда всхлипывания Сидзуко затихли.
– Нет, я не знала, как лучше поступить.
– Значит, пока вы ничего им не рассказали?
– Нет, мне хотелось прежде посоветоваться с вами. – Я все еще не отпускал руку Сидзуко, и она стояла, по-прежнему прижавшись ко мне.
– Вы, конечно, тоже считаете, что это дело рук того человека?
– Да. Вы знаете, той ночью произошло нечто странное.
– Что именно?
