сословия, против Речи Посполитой. Посему скорее вы – не я – предатели. И вот что скажу я: ежели покорностью и послушанием не загладите провинностей своих, горе вам! Разве забвенны уже времена Павлюка и Наливайки? Разве стерлось в памяти вашей, как поплатились они? Знайте же, что patientia[56] Речи Посполитой исчерпана и меч занесен над головами вашими.
– Ругаешь, вражий сын, выкрутиться хочешь и смерти избежать! – закричал кошевой. – Да только не помогут тебе ни угрозы, ни латынь твоя ляшская.
Остальные атаманы принялись скрежетать зубами и лязгать саблями, а пан Скшетуский поднял голову еще выше и сказал вот что:
– Не думай, атаман кошевой, что смерти я боюсь, или жизнь спасаю, или невиновность свою доказываю. Шляхтичем будучи, судим я могу быть только равными себе и не перед судьями тут стою, но перед татями, не перед шляхтой, но перед холопами, не перед рыцарством, но перед варварством, и хорошо мне известно, что не избегну я смерти, которою вы тоже пополните меру своей неправоты. Смерть и мука передо мною, но за мною – могущество и возмездие целой Речи Посполитой, пред ней же да вострепещите все вы!
Непонятно почему, но гордый вид, высокая речь и упоминание Речи Посполитой произвели сильное впечатление. Атаманы молча поглядывали друг на друга. В какое-то мгновение показалось им, что перед ними не пленник, но грозный посланец могущественного народа. Тугай-бей буркнул:
– Сердитий лях!
– Сердитий лях! – повторил Хмельницкий.
Внезапные удары в дверь прервали дальнейший допрос. На майдане расправа над останками Татарчука и Барабаша как раз была закончена; товарищество прислало новую депутацию.
Более дюжины казаков, пьяных, окровавленных, взмокших, тяжко дышавших, ввалились в горницу. Переступив порог, они остановились и, простерши руки свои, еще дымившиеся кровью, заговорили:
– Товарищество кланяется панам начальству, – тут все они поклонились в пояс, – и просит выдать того ляха, щоб з ним пограти, як з Барабашом i Татарчуком.
– Выдать им ляха! – крикнул Чарнота.
– Не выдавать, – крикнули другие. – Пусть погодят! Он посол!
– На погибель ему! – раздались отдельные голоса.
Затем все замолкли, ожидая, что скажут кошевой и Хмельницкий.
– Товарищество просит, а ежели что – само возьмет! – повторили депутаты.
Казалось, что Скшетуский уже пропал и спасения ему не будет, когда Хмельницкий вдруг наклонился к уху Тугай-бея.
– Он твой пленник, – шепнул гетман. – Его татары взяли, он твой. Неужто позволишь его отнять? Это богатый шляхтич, да и князь Ярема за него золотом заплатит.
– Давайте ляха! – грознее прежнего требовали казаки.
Тугай-бей потянулся на своем седалище и встал. Лицо его во мгновение преобразилось: глаза расширились,
Терпеливость
