что-то в стиле художника, как там его… в Милане… на выставке…»
Привычное безразличие вдруг стало яростью. Внезапной, давно забытой. Я схватил картину и надел ее на голову этому ублюдку. Пусть сам рисует как «в Милане», как «на выставке».
Холст с треском прошелся сквозь лысый череп и осел на шее. Рисунок был разорван точно посередине. Безвозвратно испорчен. А мне нисколько не было жаль потраченных усилий – их и так не ценили. Никому не интересно, сколько души я вложил в свою работу, сколько бессонных ночей потратил на создание уникального портрета в своей технике. Им плевать на мои чувства, а значит, я перестану заботиться об их доходах. Гребаные два года я ломал себя, подстраивался, исполнял приказы ради… чего? Мне некогда тратить деньги. Мои суставы болят, а зрение упало: я рисовал по восемнадцать часов в день. Мое сердце…
Я посмотрел на Марию. Мое сердце рвалось галопом, когда я смотрел на нее: оливковая кожа, миндалевидные темные глаза, полные губы, точеная фигура. Она не расставалась с красной помадой и деловыми костюмами. А я не расставался с ней. И подарил ей столько работ, столько денег, столько… себя.
– Пойми, – я смотрел на нее, мою богиню, и просил о снисхождении, – это убивает меня. Все, что ты просишь, все, что я делаю, – голос ломался, крошился, как краска, которую я содрал с волос, – убивает меня.
– Костя… – Она дотронулась до моей щеки.
Я ненавидел ходить небритым и подравнивать недельную щетину, но Мария считала, что так я выглядел мужественнее. Ей нравилось трогать мое лицо, но сейчас прикосновение вдруг показалось раскаленным утюгом, и я перехватил тонкое запястье. Слегка сжал. Мария опять ойкнула, но в этот раз я проигнорировал манипуляцию: я знал, что не причиню ей боль. Никогда не смогу нанести серьезный вред. В отличие от нее, я не был способен играть с чувствами.
Поэтому разжал пальцы и сказал:
– Талант становится тяжелой ношей, когда на нем стремятся заработать. Прости.
– Костя!
Она повторяла мое имя снова и снова. Гипнотизировала. Сводила с ума. Ее нежное «Костя?», когда о чем-то просит, ее с придыханием «Костя…», когда мы в постели, ее требовательное «Костя!», когда она чего-то добивается. Но впервые я не отреагировал. Тогда Мария склонила голову, и пара слезинок сверкнули у основания ее пушистых ресниц.
– Костя, ты ведь делаешь это ради нас. Чтобы нам было хорошо.
Нам? Мне давно не было хорошо.
Марионетка с золотыми руками. Вот кто я. Не гений. Не прорыв. Я инструмент. Подписал контракт – сделку с дьяволом – и верил, что стремительно лечу к успеху. Мне понадобилось два года, чтобы понять: Константин Коэн никогда не был на вершине. Он…
Я был в аду.
Не сказав ни слова, я направился к выходу из кабинета.
– Ты… ты потеряешь все, Константин! – Как холодно и чуждо. Слова ударили в солнечное сплетение. Так разбивается сердце? А голос Марии похож на вьюгу: – Подумай, от чего отказываешься. Хорошо
