не знала, как выглядит хранилище – съемки внутри были запрещены. Она видела только панораму пустыни с дрона: на желто-коричневой плоскости стояли два одинаковых бетонных здания с блестящими на солнце кожухами вентиляторов. Это были фабрики жизнеобеспечения. Там гудели кондиционеры, обновлялся физраствор и коммутировались церебросигналы, соединяющие папу с загадочной вселенной банкиров.
Одна фабрика работала. Другая, точно такая же, была резервной – на тот случай, если что-то случится с первой. Папа был неплохо защищен от житейских невзгод. Даже без внешних связей его подземное жилье могло поддерживать жизнь в банках целый месяц. Банки нельзя было уничтожить авиационным ударом. Сгорели бы только здания на поверхности – а за месяц банкиров без труда спасли бы через подземный эвакуационный тоннель.
Увидеть фабрики жизнеобеспечения было просто. Но вот поглядеть своими глазами на волшебное пространство, где папа купался в вечном счастье, было невозможно. Для этого следовало стать банкиром самому – или получить гостевые очки. Такие были у мамы, но с Маней она их не шэрила. Гостевыми очками мог пользоваться только их хозяин, кукуха следила за этим строго.
Стендап-комики заблуждались. Банкир жил вовсе не в банке. Там висел его мозг. Но мозгу не казалось, что он медузой плавает в подогретом цереброспинальном растворе.
Сложнейшие сигналы, приходившие в мозг от внешней сети, рисовали пространства чудес, омываемые строго выверенными дозами счастья. У банкиров была своя сеть, не связанная с обычной. Их таинственные миры возникали в нейросетевых кластерах, расположение которых было строго засекречено. Распространение даже одного фрейма из банкирской симуляции в обычных сетях считалось уголовкой. Это было связано и с прайваси, и с безопасностью: защитой от какой-то «резонансной атаки». Или так говорили.
Для младших таеров, правда, разрешалось словесное описание и выполненные по нему рисунки.
– Раньше, – объясняли в лицее, – в зале суда нельзя было фотографировать и можно было только рисовать – вот это то же самое.
Но Маня понимала, что это не то же самое. Художник в зале суда рисовал с натуры. А если картинку делали по словесному описанию, значит, сначала кто-то сказал – «ну там, типа, такая гора, на ней лес…», а потом уже художник воплощал свое понимание услышанного. Гальваническая развязка, луч света, пропущенный через трансформатор слов. Банкиры умели защищать свой мир от сглаза.
Маня видела рисунки первых трех таеров. Это напоминало курорты, куда иногда ездили отдыхать они с мамой, только, например, с желтым или зеленым небом, розовым или фиолетовым морем. В небесах этих пространств летали дивные птицы, ночь освещали изысканные кометы и туманности, на пляжах росли карликовые пальмы с фантастическими фруктами-пирожными, а сквозь ночное море просвечивали флюоресцирующие подводные сады…
Все это, конечно, давало представление – но не столько о баночных вселенных, сколько о воображении художника. Из романтизма Маня соглашалась считать эти рисунки правдой
