перестраивались соседние дома, город рос, поглощая окружающие деревни и поселки, исчезли финские рыбаки, мордовские рабочие и даже вологодская прислуга, а мои родственники несли службу в этом доме, в этой квартире, а точнее комнате, несли службу преданнее, чем самые ответственные вассалы. Мой род хранил верность дому, доставшемуся от советской власти, ощетинившейся красными звездами, и ушедшей в небытие. Стойкие оловянные солдатики со звездами на касках; вскоре портреты моих предков можно вывесить в коридоре, чтобы они образовывали галерею, подобно галерее героев Отечественной войны в Эрмитаже.
Я соглашусь на это, только если хромой дворецкий с большой сальной потрескивающей свечой будет идти, кряхтя, мимо сплошного ряда портретов усопших. Покашливая, он бы рассказывал о каждом:
«Это Иван Янкелевич Ладзыга – еврей из местечка на границе современных Польши и Белоруссии. Тогда это все была Российская Империя. Ладзыга перебрался в Ленинград после революции и по службе получил комнату в этом самом доме. Иван был сыном раввина, но сам пошел в кузнецы, в его молодости, когда евреям было запрещено выезжать за черту оседлости, занимался ковкой всякой всячины для штетла – еврейского городка. А после революции пошел по карьерной лестнице, какая была. Сейчас его можно осудить, но тогда, наверное, никто не знал, чем обратится советская власть. И он не знал. Как мы можем осуждать Ивана Янкелевича который пошел служить в органы ОГПУ? Работа была долгой и добросовестной, настолько, что к Великой Отечественной войне он уже был в звании полковника. Да, упустим моменты его работы, чтобы не углубляться. А потом Ладзыга принимает православие прямо в сорок шестом году, прямо под Берлином. Еврей, полковник НКВД, сын раввина, принимает крещение, меняет имя на Ивана Яковлевича, и с этого периода все еврейство в их семье обрывается. Обрывается и благодаря борьбе советской власти с космополитизмом. Правда, принятие православия никак не помогло карьере Ивана, скорее наоборот, но это уже другая история, тем более, мы подошли к Владимиру Ивановичу. Расскажу вам его историю…»
Мой род еще верен этой квартире. До конца.
476.
Но кто написал на стене это карандашом, сбивчивым, неаккуратным почерком, если не я? Но точно знаю, что не мог, хотя живу здесь достаточно долго. Точнее, не так, я жил в квартире с самого детства вместе с родителями, пока мне не исполнилось двадцать лет.
Все это как будто случилось слишком давно, не в прошлой жизни, не в жизни за десять жизней до этой. Отец – замдекана филологического факультета и одновременно центральная фигура петербургской литературной тусовки, мать – бывшая советская журналистка со всеми вытекающими. У меня было все – квартира в центре Города, публикации в лучших журналах, третий курс филологического. Все в жизни благоволило к хорошей карьере, литературным премиям, грантам и щедрым командировочным, но именно в конце третьего курса я поругался с отцом из-за какой-то странной и скрытой от повествования причины.
