ж, еще дружка себе нашла?
– Да ай их мало! – сказала Любка, думая не о скотнице, а о себе и о своем любовнике, портном из Шатилова, бешено ревновавшем и все грозившем убить ее.
Говоря, она косилась на окно возле дверей в гостиную. Во всех окнах зелено и остро искрились обледеневшие нижние стекла. В это окно, незамерзшее, видны были редкие звезды на синем небе, зелень палисадника и застреха в снегу. Купец ел, что-то обдумывая. Любка слабо зевнула и опять заговорила:
– А, должно, здоровый мороз будет. Куда вдаль так-то поехать, замерзнешь.
– Очень просто, – сказал купец и посмотрел на пойнтера, положившего морду на лапы. – А собака эта же чья?
– Да барина нашего молодого, Николая Кузьмича, – сказала Любка. – Надоела до крайности. На дворе никак не может жить, нежна очень. Голая вся. Два раза в неделю купаю, пропасти на нее нету. Он у нас чудак какой-то.
– Да и дурак, верно, хороший, – вставил купец.
– Дурак, нет ли, не мое бабье дело судить, – сказала Любка, думая, что такой скромный ответ понравится купцу. – Только, правда, никуда не гожается и дома не живет, а об собаке в каждом письме пишет, беспокоится.
– А ты уж давно здесь проживаешь?
– Давно. Седьмой год, никак.
– И довольна, значит?
– Да чего ж мне? Сама себе голова. Они, господа-то, почесть и не живут тут.
– Муж-то в солдатах?
– В солдатах.
– И на войну не попал?
Любка засмеялась, держа руки за спиною, как бы грея их.
– Они, такие-то, счастливые, черти, – сказала она, смеясь.
– И отслужится небось скоро?
– То-то и беда, что скоро. Все писал, грозил: сопьюсь. А мне какая забота? Сам же будешь под забором лежать, – сказала Любка то, что часто говорила портному. – И опять же ревнив, надоел своей любовью до смерти… Все, бывало, грозит – убью, а скажи ласковое слово – сейчас слюни распустит. Да что ж, и убьет… Ночью, когда так-то кобель забрешет, жутко, правда…
– Ты жаловаться на него имеешь право, – сказал купец. – Это время прошло, чтобы сдуру, здорово живешь, людей бить.
Он съел всю солонину, обрезая ватный жир, допил водку. Глаза его стали маслянистей, полушубок он расстегнул. Икая, он вынул из кармана красную осьмушку табаку, камышовый мундштук, книжечку папиросной бумаги, аккуратно раскрыл ее, отдул один листок, свернул своими короткими пальцами с выпуклыми круглыми ногтями толстую папиросу, с наслаждением закурил.
– Давно замуж-то вышла? – спросил он с мутной усмешкой.
– Пятый год пошел.
– А детей не было?
– Не было.
– Почему же так? Ты ведь, думается, крепка, хороша.
– Страшная хорошая! – сказала Любка, польщенная, но улыбаясь насмешливо, и начала врать: – А уж это, видно, не моя вина, я сама по детях скучаю. Значит, он чем-нибудь испорчен, а моя какая
