покачала головой:
– Времени нет. В общем, Тима, не заставляй меня быть посредницей между вами. Не буду я за тебя просить.
– Я и не собирался.
– Зачем же тогда… – не договорив, она сделала глоток кофе. Крохотная чашка подчеркивала изящество тонких пальцев с идеальным маникюром. Только обручальное кольцо было слишком толстое, слишком вульгарное, украшенное полоской бриллиантов, оно будто кричало, что досталось своей владелице после многих страданий и напряженных трудов.
– Во-первых, хотел узнать, все ли в порядке у вас, здоровы ли, не нужна ли помощь.
– За это не переживай, – отрезала она, – а во-вторых?
– И в главных, – вздохнул Тимур, – хотел узнать про Лелю.
Мачеха поставила чашку, и лицо ее смягчилось.
– Так а что узнать, Тимочка? Отец все тебе написал.
– Да, в единственном письме.
– Поверь, он очень тебе сочувствовал.
Тимур кивнул:
– Я понял. Вы ему, если не трудно, передайте, пожалуйста, что его письмо меня очень сильно поддержало тогда. По-настоящему мне стало легче.
– Он сам пережил такое, наверное, знал, какие слова могут помочь.
– Не в словах дело.
– И то правда, – вздохнула Антонина Матвеевна, – но, поверь, папа написал тебе все как было, ничего не утаил.
– Я знаю, знаю. Просто мне до сих пор не верится. Так хочется думать, что она жива, просто придумала про смерть, чтобы я не расстраивался, что она от меня ушла.
– Уж кто-кто, а Леля бы тебя не бросила и уж точно бы не стала так чудовищно лгать.
– Знаю, – повторил Тимур, – но лучше бы так.
– Я была на похоронах, Тима.
Он кивнул и сжал кулаки. Сам он тогда сидел в СИЗО, в Крестах, следователь сообщил ему о смерти жены, но не отпустил на похороны. Тимур готов был признать вину, лишь бы только ему дали попрощаться, но следователь только ухмыльнулся и заметил, что с такой доказухой в суде и без его признания прекрасно обойдутся.
Из-за того, что не проводил Лелю, Тимур долго не мог поверить в ее смерть. Умом понимал, что правда, а сердце надеялось на чудо. Что-то перепутали, обознались, или вдруг Леля специально подстроила, чтобы скрыться от мужа-уголовника? Он не видел ее мертвой, не целовал холодный лоб, а сухие, но сочувственные строки отцовского письма не убеждали в утрате самого родного человека.
– Пока сидел, вроде бы привык, что ее больше нет, – сказал он, – а сейчас вернулся, так будто рана заново открылась. Будто только что узнал.
Вдруг он почувствовал, как на его руку легла сухая и теплая рука.
– Смирись, Тима, – почти шепотом произнесла Антонина Матвеевна, – смирись, больше все равно ничего не остается человеку.
– Ирина Андреевна, здравствуйте, дорогая, здравствуйте, моя спасительница, – приговаривал Макаров, в старомодном поклоне
