Было не так шикарно, но так же безысходно. Вот во что превратилось ее существование – в дешевый голливудский триллер. Только в фильмах, помимо хеппи-энда, еще все красиво показано.
В фильмах депрессия – это красивая худая девушка, сидящая на широком подоконнике и размазывающая тушь по лицу, пока за окном тоскливо моросит дождь. Еще бритва и красивые порезы на запястьях. Женский персонаж, прописанный мужчинами. Даже когда показано без прикрас, все равно не как в жизни.
Жизнь – сука. Разбивает розовые иллюзии железной битой – жестко, страшно и навсегда.
На самом деле депрессия – это пялиться в потолок в четыре часа утра, сидеть дома и ни с кем не разговаривать. Депрессия – это сальные волосы и грязная, потная одежда, потому что сил привести себя в порядок просто нет. Это беззвучный вой по ночам, потому что слез нет – есть скручивающийся от скулежа желудок и рвота желчью. Это опухшее лицо и обкусанные ногти; это не красивые рисунки в скетчбуке, потому что тебе больно, – это смерть при жизни.
Царапины на руках и бедрах – способ перевести боль душевную в боль физическую, будто, если шрамы зарастут, зарастет и гнойная рана одиночества на сердце. Самое страшное, что при этом в подкорке остается надежда – надежда, что кто-то заметит, придет на помощь. Что тебя обнимут и пожалеют, какую бы херню ты ни творил, а не отправят рассказывать об этом паскудстве постороннему человеку – психологу.
Надежда на понимание и поддержку; надежда на то, что все пройдет само собой; надежда на свет в конце туннеля – на что угодно. И ее оттуда, из грудины, не выскрести.
В большинстве случаев самоубийства непреднамеренные. Эти проценты подростковых самоубийств – несчастные, намеренные призывы о помощи. Зафиксировано, что суицид происходит в то время, когда родители должны прийти домой: чтобы увидели, испугались, поняли, насколько все плохо, и просто обняли, любили сильнее, чем есть.
В нас заложена вера в счастливый исход, когда нам будут петь лесные зверушки, а экран затемнится со словом «конец», а дальше… Дальше все будет приторно хорошо.
Но в жизни титров нет – в жизни в руке канцелярский нож и новые шрамы на теле, потому что мы верим в хеппи-энды и не собираемся рисковать, беря в руки бритву.
Просто слишком страшно признаться во всем самому: «мам, пап, я наркоманка»; «мам, пап, я забеременела/убила человека/влюбилась/курю/торгую наркотой». Легче, чтобы они узнали сами, косвенно, от друзей, из твоего дневника, догадались – тогда понимаешь, что наконец-то пути назад нет, и если потерпеть немного их крики, то все будет хорошо.
Татум хорошо было – когда все узнали, было хорошо. Но со временем этого стало не хватать, в душе опять появилось гадкое, дерьмовое чувство незаконченности, будто для того, чтобы опять все стало нормально, не хватало одной незначительной детали. Татум перебирала варианты, и сегодняшний – алкоголь и секс.
