, фиговые деревья и финиковые пальмы вперемешку вокруг холма; взволнованный, я шептал тогда: «Таманрассет», но мой сосед поправлял меня: то была Гардая, или Эль-Голеа, цитадель Ста плодов, или же Ин-Салах.[1] А потом снова все то же однообразие овладевало неподвижной равниной…
И вот после полудня наконец показался Таманрассет, о чем сообщил голос пилота. Неброская красота этого места поразила меня: городок лежал как бы в нише, две гранитные руки, согнутые, закругленные, обнимали его, одновременно показывая и защищая. Примостившиеся между уступами крошечные домики-кубики из шафранового цвета глины напомнили мне те, что я мастерил в детстве, чтобы обставить пейзаж, по которому мчался мой электрический поезд.
Стоило мне выйти из самолета, как дыхание этих мест окутало меня, погладило уши, овеяло губы, и во мне откуда-то взялась уверенность, что этим прикосновением пустыня радостно приветствует меня.
Мы отнесли вещи в отель; к счастью, плохо прибитая табличка оповещала о его назначении, ибо ничто не отличало это строение от его соседей, разве только претенциозная стойка желтого дерева в холле.
Там ждал нас Мусса, туарег, с которым мы переписывались весь предыдущий месяц. По факсу и телефону туземец предоставил нам сведения, необходимые для написания нашего сценария. Высокий, худой, хрупкий, закутанный в черную хлопчатобумажную ткань, с лицом цвета красного дерева, Мусса улыбнулся нам широкой радостной улыбкой, какую обычно приберегают для близких друзей, и пригласил поужинать у него.
От гостеприимства я всегда теряюсь, потому что вырос в Лионе, большом городе, сторожком и замкнутом, где и друга приглашают в гости лишь после того, как месяцы – а то и годы – строго к нему присматривались. Впустить человека в свой дом – все равно что выдать диплом, означающий «достоин». Мусса же, не имея никакой информации, был рад нас принять и спонтанно распахнул перед нами свою дверь – тем более спонтанно, что двери у его дома не было.
В этом низком глинобитном строении, втиснувшемся в переулок, где дома походили друг на друга, как ячейки в улье, было всего две тесные комнаты – кухня и жилое помещение. Я не увидел закута, скрытого хлопковой занавеской, где жена и дочери Муссы готовили ужин; зато вечер я провел в пустой келье безупречной чистоты, каждую ночь превращавшейся в спальню для всей семьи. По контрасту со скудной обстановкой, без мебели, безделушек и картин, кускус явился изобильным, цветным, мясо и овощи лежали, точно драгоценности, на подушке из крупы. Мятный же чай оказался вкуснее самого дорогого вина: сладкий, ароматный, пряный, он разливался во рту фарандолой вкусов – то экзотических, то знакомых, то таких непривычно острых, что немного кружилась голова.
На улице ночь опустилась внезапно и вместе с ней упала температура. За двадцать минут закатное небо расцветилось пурпуром, и дыхание свежести овеяло равнину без травы и кустов, после чего окончательно сгустилась тьма, приглушив даже ветер.
В пламени масляной лампы, заливавшем наши лица золотистым, почти жидким светом, разговор тек непринужденно. Сидя прямо на полу, Жерар, режиссер фильма, и я, его сценарист, засыпали нашего хозяина вопросами, а он отвечал нам своим томным, медовым голосом. Еще больше, чем слова, меня завораживали руки туарега, длинные, худые ладони с тонкими, как паучьи лапки, пальцами, ладони то и дело раскрывались нам, не скупясь ни на пищу, ни на разъяснения. Я сразу проникся доверием к этим чужим рукам.
Мы говорили о жизни туарегов… Мусса, хоть и имел жилье в Таманрассете, оставался кочевником и бороздил пустыню девять месяцев в году. Домом его был каменный шатер или же шатер полотняный, и поэтому все его добро – одежда, кастрюли, посуда – помещалось в нескольких наскоро собранных мешках, которые они с домочадцами брали с собой. И не нужны стулья, кровати, сундуки, двери, замки, ключи…
– А где вы прячете ваш телефон, Мусса? Ваш факс?
Он пришел в восторг и объяснил мне, что его шурин руководит туристическим агентством в десяти километрах отсюда и он наведывался туда много раз. Послушать его, само собой разумелось, что одного телефона и одного факса достаточно для нужд всей округи, и он был горд, что его родственник владеет этим чудом современной техники. Вдоволь пораспространявшись о семейном успехе, он принялся описывать пейзажи, которые нам предстояло увидеть.
– Bioutifoul![2]
Это слово не сходило у него с языка:
– Bioutifoul!
Если верить ему, мы побываем в местах bioutifoul! И в других bioutifoul. Лексикону туарега недоставало разнообразия, но взгляды, сопровождавшие его восклицания, служили комментариями: там-то будет красиво, там-то величественно, там-то ужасающе, там-то гармонично. Мимикой он расцвечивал свои bioutifoul, как большой художник.
Наш интерес к сказочной культуре туарегов казался естественным Муссе, ее послу; он не задавал встречных вопросов о нас, нашей стране и наших обычаях. Я
Красивый
