о оживает, наполняется теплом.
Второй ряд окон выходит в главный коридор, а по другую его сторону еще один ряд окон – столовка; здесь вообще что ни стена, то с окнами. И дверями. Все устроено так, чтобы лишить вас личного пространства.
Я до сих пор отчетливо помню тот день – двенадцать одетых в голубое женщин, сухие ладони либо сцеплены, либо растопырены, либо барабанят по столу, а во главе стола – Книжная дама в строгой блузке на пуговичках, с рисунком в виде веселых зеленых пчелок, и она рассуждает о книге, которая нам всем дико не нравится. Но чувствую я себя, как обычно чувствую в Книжном клубе. Наверное, как и остальные. В безопасности.
Книга называется «Рубцы», якобы правдивый рассказ о знаменитой женщине-кардиохирурге, которая росла среди грязи. Настоящей, буквальной грязи дрянного дворика в Восточном Техасе. Грязь плюхали ей на утренние кукурузные хлопья, наказывая за чтение газет.
Дона-Лин, как всегда, первая. Она заправляет свои жиденькие волосы за уши.
– Какое нам дело до богатенькой врачихи, для которой самая большая трагедия – нью-йоркская зима?
– Снега, что ли, дамочка не видела? – поддакивает Рене. – Спустить бы ее на землю.
Как почти все мы тут, Рене и Дона-Лин выросли в Мэне, и нам удивительно нытье по поводу пары дюймов снежной слякоти под ногами, когда знаменитая докторша с парной детской коляской переходит блядскую Пятую авеню.
– Как можно шестнадцать лет жевать грязюку и вдруг заделаться знаменитой кардиохирургшей? – недоумевает Киттен.
– Как можно шестнадцать лет жевать грязюку и вдруг родить милых близняшек с симпотными ямочками? – Это уже Шейна.
– Да я даже харчка пожалею на нее, – заявляет Джасинта.
– Да хрен я поверю, что ее забулдыжные родители тайком получили образование и имели какой-никакой талант, – вставляет Мариэль.
– Врет она все. – Это Дороти.
– Талант не скроешь. – Дженни Большая.
Словно сговорившись, мы замолкаем и смотрим на Дону-Лин. На моем первом Общем собрании она выдала все веселые номера из своего давнего школьного спектакля «Парни и куколки»[1], так что даже надзиратель хохотал. Дороти, у которой шестеро детей и проблемы с мочевым пузырем, тогда в буквальном смысле описалась. А я, перепуганная новенькая, так смеялась, что вдруг уверилась: следующие двадцать восемь месяцев выдержу и не умру от отчаяния. В то же время все это грустно, ведь у Доны-Лин по прозвищу Шоу-Тайм прямо-таки бродвейский голос, благодаря которому у нее должна быть совсем другая жизнь. Одно верное решение, один правильный поворот – и вот она уже позирует в вечернем платье с премией «Тони», а не кривляется в голубой робе перед зрителями на Общем собрании.
– Я понимаю, что вы хотите сказать, – говорит Книжная дама. Она всегда понимает, потому что была учительницей английского, а теперь на пенсии и обожает «живые» обсуждения. К тому же к нам она хорошо относится. – Однако, – добавляет она, как всегда, – чтобы чтение стало упражнением в сопереживании, надо относиться ко всем героям как к своим собратьям.
– Даже к тем, которых мы не понимаем? – подает голос Бритти; у нее острый нос и темные полукружья под глазами, совсем как у енота.
– Даже если они не нравятся? – добавляет Дженни Большая.
– Даже если ненавидишь их до того, что нутро горит? – заключает Дезире.
Книжная дама, милая пожилая женщина с приятным, располагающим лицом, волнистыми пепельными волосами и мягкими, дрябловатыми щеками, разжимает руки.
– Вот видите. Вы уже пытаетесь их понять.
Ее мысль о собратьях неплоха в теории – у Книжной дамы куча теорий, особенно о сопереживании, – и все же нам требуются изрядные усилия, чтобы принять знаменитую и успешную докторшу в свою семью.
За полтора года заседаний клуба Книжная дама испробовала самых разных авторов, от Вирджинии Вулф до Зэди Смит, и у нас имелись претензии ко всем. Претензии – это наша фишка. Это почему-то придает сил. Книжная дама этого так и не поняла.
И не то чтобы у нас не было предпочтений. Нам полюбилась классика – начиная с прошлой осени, когда мы сказали, что хотим обсуждать что-то известное, читанное многими в старшей школе. «Убить пересмешника», «О мышах и людях», «Великий Гэтсби».
Те книги были словно родные. Они помогли нам пережить зиму, а она выдалась суровой – слишком много снега и слишком мало прогулок.
«Итан Фром»[2] была последней книгой в той череде, и я прочитала ее как-то по-новому. После несчастья, случившегося с Итаном, когда он катался на санках, красавица Мэтти превращается в сущую каргу. В общем, книга о том, что жизнь – отстой, и даже тот, кто заслуживает любви, остается ни
Мюзикл Фрэнка Лессера, Джо Сверлинга и Эйба Берроуза (1950). –
Роман Эдит Уортон (1911).
