сюда провести остаток отпуска. Избежав опеку городских врачей, он неожиданно попал под строгое наблюдение Анны Георгиевны. Как это нередко бывает с пожилыми людьми, Леонид Георгиевич иронически относился к своим болезням и не очень доверялся лечению. Особенно, если врач, не кто иной, как родная сестра! В свой черед Анна Георгиевна жаловалась персоналу – рыхлой и пожилой санитарке, она же и вахтерша, и фельдшерица: «Никогда не лечите родственников! Я зарок дала… Совершенно неблагодарный, бессмысленный труд!» Тем не менее, каждое утро и вечер она щупала пульс Леонида Георгиевича, жала пульверизаторную резиновую грушу – меряла давление, таинственно читала по его розовощекому лицу и вздыхала с профессиональной многозначительностью. Каждый раз она придумывала новый «режим отдыха» и строго требовала выполнять его. Леонид Георгиевич, усмехаясь, старался сохранить видимость добросовестного пациента, – не хотел обижать сестру. Если лечишь людей, нужны, видимо, эти самоуверенность и самоуважение!..
«И что за народ – врачи! – думал он, – любят спасать страждущее человечество! Больного не найдут, здорового начнут пользовать. Странный энтузиазм у медиков! И эта… профессиональная таинственность… Жрецы! Оракулы! Теурги!..»
Съев режимный завтрак, заботливо, из редиски, лука и всякой зелени, приготовленный сестрой, Леонид Георгиевич задумался, на что бы потратить наступивший день. Несколько фруктовых деревьев, зеленевших перед окнами негустой и яркой листвой, тонкие мережки зелени на прядках – не нуждались в его заботе. Ревнивая к своим деревьям и грядкам, Анна Георгиевна сама любила возиться с ними. От нечего делать Леонид Георгиевич уже успел запаять несколько прохудившихся кастрюль, починить ветхий будильник, просмотреть медицинские справочники и даже два завалявшихся тома энциклопедии «Гранат»…
Отдыхать для Леонида Георгиевича означало так или иначе что-нибудь делать. Он скучал по деловому шуму неуютного и тесного проектного бюро, скучал по веселому потрескиванию кальки, по урчанию арифмометров и светло-лиловым чертежам, пахнущим нашатырным спиртом и все еще по старинке называющимся «синьками».
Леонид Георгиевич открыл калитку и, еще не зная, куда он направится, вышел на улицу. Солнце светило сдержанно и мягко, листва на тополях казалась прозрачной и отсвечивала тонким лаком позолоты. Деревушка, представлявшая собой одну длинную улицу, обозначенную двумя рядами тополей, невысоких фруктовых деревьев и кустарников, грудью напирающих на низкие заборы, – в эти часы была особенно безлюдной. Зелень скрывала деревянные дома с пестрой раскраской ставен и затейливой резьбой оконных наличников.
Застегнув пуговицу перекрутившегося пояска толстовки из тонкой серой парусины, Леонид Георгиевич, не торопясь, направился дальше. Незаметно для самого себя он очутился в поле. «Поле, поле, кто тебя усеял белыми костями… или – «белыми костьми»? Эх, старость, видать… Учим, живем, забываем… За всю жизнь так и ничего по существу не успеваем себе открыть, уточнить… Даже
