И люди казались там светлее, чище, прямее…
А степь всё не кончалась, качалась в такт неспешному воловьему шагу, отмякала от мороза под осенним, в пол накала теплящимся солнцем.
2
До Кустаная их рыдван дотащился уже затемно. Луны не было. Воздух загустел, съел всё окрест, кроме редких звёзд и таких же редких огней в окнах домов. Дорога шла со стороны Затоболовки – большого посёлка на правом берегу реки, которая угадывалась по прохладному прикосновению влаги к обезвоженному лицу, по запаху тины, по завесе из шороха тростника.
Волы занервничали.
– Там мост? – спросил Лёнька.
– Мост, – кивнул отец.
– Стальной?
– Ни, деревянный. Каждый год паводок зносыть его, и каждый год приходится наводить заново… Переправляться будем завтра, ночью нам ву городе робыть нечего, – отец повернул волов в ближайшие ворота, на постой к знакомому колхознику.
Спать их положили на пол, постелив пару матрасов и дав верблюжье одеяло – одно на двоих. Отец похрапывал, запрокинув чуть тронутую сединой голову, выставив упрямый кадык. Всё это скорее угадывалось, нежели виделось в темноте. Лёньке не спалось: хотелось, чтобы уже наступило утро, чтобы можно было увидеть город. Осторожно выбравшись из-под одеяла, стараясь не скрипнуть половицей, не споткнуться о спящую на пороге кошку, он направился к двери, откинул крючок.
«Если проснуться, кажу, шо по нужде вышел», – подумал, стоя на крыльце. Сторожевой пёс буркнул что-то невнятное спросонок и опять положил морду на лапы. Морозец мгновенно пробрал разомлевшее в тепле тело. Лёнька невольно поёжился, сунул босые ноги в чьи-то опорки и пошёл за ворота.
В той стороне, где должен был находиться город, проглядывала из тьмы тонкая низка светящихся окон – только ближайших домов, более отдалённые скрывал от взора высокий и крутой скат берега.
Долго стоял Лёнька, упёршись лбом в холодное безмолвие осенней ночи. Только собаки изредка перелаивались. Да ночные птицы перекликались в тростнике. Долго стоял так Лёнька, упёршись в свои думы. Пока не взошла медная луна – тревожная и холодная.
На рассвете голубоватая дымка пластами разной плотности легла в пойме. Такая же голубоватая дымка колыхалась от недосыпу в голове у Лёньки. Нетерпение торопило сердце, понуждая его биться с иной, нежели обычно, тактовой частотой, взволнованно и чутко. Это странным образом искажало восприятие, учащая и его: так собака, спеша, тыкается носом во все встречные предметы – словно оголодавшая, ни на чём не успевая задержаться и всё впитывая, как губка. Ощущения наслаивались, путались, текли сюрреалистическим маревом и, застывая, слипались в кубические формы, теряли в осмысленности, но обретали обжигающую эмоциональную окраску, ожогами впечатывались в память, что тавро в шкуру вола, и отчётливо
