ирования его публичного облика и литературной репутации. Екатерина Лямина – филолог, автор многих исследований по истории русской литературы первой половины XIX в. Наталья Самовер – историк, автор работ в области русской литературы и интеллектуальной истории первой половины XIX в. и истории советского общества.
На обложке: Медаль в память 50-летия литературной деятельности И. А. Крылова. П. П. Уткин. 1838 г.
ISBN 978-5-4448-2479-5
© Е. Лямина, Н. Самовер, 2024
© А. Хайрушева, дизайн обложки, 2024
© OOO «Новое литературное обозрение», 2024
Введение
Хозяин наконец попросил его пожаловать к ужину. «Поросенок под хреном для вас приготовлен, Иван Андреевич», – заметил он хлопотливо и как бы исполняя неизбежный долг. Крылов посмотрел на него не то приветливо, не то насмешливо… «Так-таки непременно поросенок?» – казалось, внутренно промолвил он – грузно встал и, грузно шаркая ногами, пошел занять свое место за столом.
Начальным импульсом к этой работе стал дискомфорт, своего рода «интеллектуальный сквозняк». По аналогии с обычным сквозняком: окна закрыты, в комнате вроде бы тепло, но откуда-то все-таки дует – он ощущается в самой бесспорности и понятности Крылова. Почему, собственно говоря, для русской культуры эта фигура столь бесспорна? И почему на это не повлияли многочисленные политические катаклизмы XX века? Почему холостяк и одиночка Крылов – «дедушка» с 1838 года и по сей день, и перемен тут не предвидится? Как он, патентованный ироник и скептик, относился к переименованию в «дедушку» и вообще к присвоенному ему при жизни статусу национального достояния?
Словом, стоило перед этой понятностью остановиться в задумчивости, как она пошла трещинами, и из них роем вылетели самые разные вопросы.
Особенно рельефно они выглядят на фоне методологических прорывов в гуманитарных науках, в том числе в истории литературы, свидетелями которых мы стали в последние три десятка лет. За это короткое, по историческим меркам, время вышло множество замечательных работ, обновились подходы к классикам и неклассикам, к литературному канону и пантеону, к становлению литературных репутаций, к поэтике, статусу и судьбе отдельных текстов, к взаимодействию истории, идеологии, политики и собственно литературы. Но весь этот методологический инструментарий к Крылову почти не применялся, хотя он и несомненный классик, и поэт с отнюдь не тривиальной литературной биографией, и еще многое, многое другое. Скажем больше: Крылов как будто стал невидимкой. Даже погружаясь в сюжеты, теснейшим образом с ним связанные – профессионализацию литературы, становление и динамику канона, литературные полемики, – ученые словно смотрят сквозь него. Это не сознательное игнорирование; исследовательская мысль, преследуя свои задачи, просто огибает Крылова как громоздкую мебель, случайно оказавшуюся на пути. Поневоле вспоминается хрестоматийное «Слона-то я и не приметил».
Объяснение этой обескураживающей странности как будто бы лежит на поверхности.
Для русской интеллектуальной традиции и, в частности, литературоведения, в основных чертах сложившихся во второй половине XIX – начале XX века, и признаком жизни вообще, и маркером художественного качества является изменение, развитие и в особенности – конфликт. Методологически такая позиция находится в бергсонианском поле: для автора «Творящей эволюции» характерна идея вечного развития как сверхценности и единственного значимого содержания культурного процесса.
«Мятущийся», насыщенный, по Шкловскому, «энергией заблуждения» писатель априори интересен исследователю: во-первых, он заметным образом реагирует на происходящие вокруг него процессы, а во-вторых, является их активным участником или даже сам их формирует. В такой иерархии Лесков, скажем, котируется ниже и виден куда хуже1, чем Лев Толстой, чью биографию современный исследователь характерным образом начинает с такого постулата: «Эта мучительная борьба [за свободу быть собой] будет пронизывать всю его жизнь вплоть до самых последних мгновений»2.
Между тем «настоящего» Крылова, то есть Крылова-баснописца, во всем – и во внешнем облике (пожилой человек «осанистой наружности»), и как автора (прежде всего баснописец) – отличает стабильность, едва ли не статуарность. Достигнув в басне как моножанре того, что большинству современников, да и последующим поколениям представлялось совершенством, он практически исчерпал ее потенциал. В литературной борьбе и полемиках он перестал принимать сколько-нибудь заметное участие лет за двадцать до смерти. При этом слава Крылова возрастала одновременно с падением его творческой активности. Десять лет – с 1830 по 1840 год – корпус его басен переиздавался без особенных изменений; после 1841‑го новые басни перестали появляться даже в альманахах, и лишь последнее авторское издание 1843 года напомнило публике о том, что «русский Лафонтен» еще жив.
На это недвусмысленно указывает цитата из Игоря Северянина, ставшая названием новейшей биографии –
