на ваше великодушие.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Послать эту грязную бумагу… это прошение об отставке… Да ведь это ж мне прямой вызов. Что он там пишет? Кому он пишет? Осталась ли в нем хоть капля рассудка? Он, что ж, совсем уж не понимает, что он мне обязан решительно всем? (С иронией.) Ему не нравится жить в Петербурге! Верю. Он должен был гнить в Сибири.
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, я знаю Пушкина. Он фантазер, он сумасброд, но неблагодарность ему чужда!
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (утомленно). Василий Андреич, об чем ты толкуешь. Неблагодарнее нет человека! Он, видно, забыл, как тогда, восемь лет назад, его доставили ко мне с фельдъегерем как государственного преступника. Я сразу увидел, что это наглец. Вообрази, стоило мне объявить ему мое прощенье, как он тотчас же сел на стол.
ЖУКОВСКИЙ (смущен). Как – на стол, ваше величество?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. На стол – самым натуральным образом. Стоял в комнате стол, он и присел на него. Говорю тебе, в этом вся его суть! Ведь я его попросту тогда спас. Именно спас. И его, и Грибоедова. Ну о втором речи нет, тот хоть мученически погиб, но этот ведь цел. По моей милости. Ведь все зависело, как взглянуть. Он сам объявил, что, будь он в столице, уж непременно пришел бы на площадь.
ЖУКОВСКИЙ. Ах, Ваше Величество, то был вздор, одна мальчишеская бравада. К ней нельзя отнестись серьезно.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Как же к ней отнестись, если он сказал сам? Нет уж, ты его не оправдывай. Он твоих волнений не стоит.
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, он поэт. Его область – стихи, а не здравый смысл.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ну и что ж, что он поэт? Разве он не член общества? И у поэта нет обязанностей? И ты поэт, да не писал таких гадостей. Бог свидетель, я ему много простил. Его эпиграммы на честных людей. Его стихи с их тайным смыслом. Его мерзкую кощунственную поэму, эту грязную… «Гавриилиаду». За нее одну его следовало отлучить от церкви и предать анафеме.
ЖУКОВСКИЙ. Грех юности, он о нем сожалеет. Ведь он тогда был почти дитя.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Значит, он был испорчен с детства! Заметь, я не сужу сгоряча. Я прочел ее несколько раз и каждый раз читал с отвращеньем. Порочный ум, нечистое воображенье… Он весь нечист! Поэт! Хорош поэт, который, женатый на первой красавице, всякий год брюхатит ее, как пьяный мужик. Где ж его трепет перед прекрасным? Иль он боится, что коли она год не будет тяжела, так быть беде?
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, он отец нежный, дети, точно, и гордость его, и радость.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Этакий монстр… Не завидую ей. Вот уж подлинно – Вулкан и Венера. Да и жесток с ней, должно быть, адски. Сказывают, что на Масленице она и выкинула оттого, что он ее бил.
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, это клевета. Он ее обожает.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Я не утверждаю, но похоже на правду.
ЖУКОВСКИЙ. Умоляю вас не лишать его вашей благосклонности. Я убежден, он раскаивается глубоко. Между тем талант его может быть одним из алмазов вашей короны.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Искренне этого желал. И со своей
