его, подносила к глазам, проверяя прозрачность, потом резко и глубоко погружала туда нос.
Как истинный знаток, она одобрительно прищуривалась. Мы знали наизусть, какой вердикт она вынесет, но, чтобы угодить ей, делали вид, что ждем суждения Бахуса. Затем она поворачивалась к Франсуа и, чуть заметно смежив веки, отдавала приказ налить ей этого непотребного эликсира. Затем ставила бокал на стол. Это был знак, что можно продолжить ужин, а для нас – что можно начать немой обмен мнениями.
Во время трапезы она не отказывала себе в добром глотке; ее красноречие, как и скорость изложения, возрастали пропорционально количеству поглощенных бокалов; она становилась очень нервозной. Мы опускали глаза, но втихомолку смеялись, потому что в ее речи все начинало смешиваться: Александр, балы, платья, князь Мещерский, служанки.
В большинстве случаев все ее рассуждения крутились вокруг меня. Главная тема – мои отношения с Александром и князем Мещерским; среди других сюжетов – составление программ балов, в которых мы должны были принимать участие.
Но вернемся к течению наших трапез…
Мать звонила в колокольчик второй раз; переодетые служанки уносили наши тарелки и возвращались с тремя крошечными рыбешками, свободно плавающими на блюде; при третьей смене торжественно вносили жалкий кусочек вареного мяса, который долго томился в соли и теперь пугливо подрагивал в зеленоватом желе.
Мы радовались: близился конец этой гастрономической пытки; последним испытанием был отчаянно сопротивляющийся сырный пирог, завершающий пиршество. Напрасно мы пытались как-то размочить его во рту, это было решительно невозможно… В конце концов нам удавалось взять над ним верх; три удара ножом, и он испускал дух! Оставалось только стоически проглотить каждый кусочек…
Приходил долгожданный миг, когда нам позволялось выйти из-за стола; мы бежали укрыться в одной из наших спален, где принимались болтать обо всем на свете…
По ночам нашей самой большой радостью было собраться вместе, и тогда начиналась жизнь. Мы обсуждали список потенциальных женихов, которых мать приглашала в дом, чтобы они за нами ухаживали; каждую среду вечером открывался «рынок рабынь» – так мы называли эти приемы.
Но существовало одно отличие… решение было не за мужчинами, это наша мать производила безжалостный отбор в зависимости от титула, принадлежности к роду древнему или лишь недавно получившему дворянство, их известности, светских связей, но, главное, конечно же, от их богатства!
А потому великолепные молодые люди, пышущие здоровьем, остроумные, забавные, приятные… нещадно отметались, поскольку не соответствовали обязательным требованиям, вот ведь жалость! Зрелище было несравненное, истинное наслаждение для глаз и ушей.
Мать порхала вокруг наших поклонников; для каждого у нее находилось приветливое слово: уместный глагол, красочное определение или должное наименование, в зависимости от матримониальных устремлений матери.
И
