чуть отпив, прошептал раненый со сколоченной варварской бородой и такими страшными глазами.
Еще мгновение назад, с трудом очнувшись от тяжести взора этого странного лодочника, Юлиан Корнелиус почувствовал, что вновь впадает в какое-то странное оцепенение. В то весьма неприятное чувство, которое овладело им, едва начался допрос. Лекарь имел несчастье грозно, подобно венецианцам, уставиться на допрашиваемого, и тут же, что называется, напоролся на меч ответного взгляда. Почти сразу же ученый лекарь ощутил слабость в теле, которая постепенно перешла в такую вялость, что полностью исключила Юлиана Корнелиуса из списка тех, кто задавал вопросы. Затем в голове стал клубиться туман, и в нем, как в природном тумане, стали искажаться не только лица и тела, но и слова, и даже ощущения.
И если в начале допроса лекарь еще раздумывал о том, сообщить ли (сейчас, скоро, или в скором будущем) о странностях этого лодочника (а их было более чем достаточно: знание ученой латыни, венецианского языка, хирургии и даже основ практикуемой медицины!), то всего лишь после нескольких ответов (глупых и на едва произносимом венецианском) Юлиан Корнелиус напрочь отказался от этой мысли. Да и самой мысли в его голове уже не было.
«Это глаза демона. Нет самого сатаны. Не смотреть в них», – на мгновение тогда напрягся ученый лекарь, но, не сумев отвести своих глаз, подчинился и погрузился в плен безразличия к происходившему допросу.
Благо Пьянцо Рацетти и Аттон Анафест были настолько увлечены своим важным делом, что и не заметили странного молчания лекаря. А возможно и заметили, но сочли разумным поведение своего друга. Не дело лекаря лезть в государственные дела. Это привилегия городских чиновников и военных. А они как раз и были и первыми и вторыми.
А еще, возможно, за несколько дней общения уже смогли составить свое мнение о лекаре как о гражданине города без отца и деда. То есть о пришлом человеке. А таким всегда есть, что скрывать от Венеции, или, по крайней мере, не договаривать. Им нет, и не может быть полного доверия. Их сердца не принадлежат республики святого Марка.
И это верно. Ведь не сказал Юлиан Корнелиус правду о жестоком самолечении этого странного лодочника. Не упомянул и о том, от чего ему стало до жути страшно. Даже умалишенные кричат, когда режут их тела. Даже святые громко возносят свои слова к небесам, не в силах терпеть муки пыток и казни. И только сатана, и его дети демоны безразличны к телесной боли. Ибо они и есть телесная боль.
А теперь еще это отуманенное подчинение…
Юлиан Корнелиус почувствовал, как ручеек пота нестерпимым холодом заструился между лопаток. Крепко закрыв глаза, лекарь скороговоркой выпалил:
– Герцог держит их при себе. На них хорошая одежда. Они сыты. На их лицах улыбки.
– Слава тебе Господи, – подняв глаза к дощатому потолку промолвил странный лодочник.
– Господи… Господи? – удивленно прошептал лекарь и боком вывалился в распахнутую для щедрот солнца дверь коморки.
«Они живы. Они
