я пригласил девицу на танец, она согласно кивнула, и под такты фокстрота я увёл её в гущу танцующих. Ничего привлекательного не было в ней. Фигура крупная, как говорится, без особых примет. До сих пор не пойму, что
подвигло меня на этот безумный порыв… Едва музыка отзвучала, и я спровадил девицу на место, как передо мною вырос громила: «Пойдём, поговорим», – сказал он, и сердце моё заметалось тоскливо: «Бить будет». Он направился к выходу, и я покорно поплёлся за ним, хотя всё во мне противилось этому. Но не мог же я перед всеми показать себя трусом. Да и не отсидишься ведь в церкви: танцы кончатся, а он тут и встретит.
Мы вышли на улицу, подошли к штакетнику, огораживавшему парк, устроенный стараниями мамы ещё в бытность её председателем стансовета. Прутики с тех пор здорово подросли, стали большими деревьями, и у скамейки возле ближайшей акации, тень которой скрыла нас от освещения фонаря над входом в клуб-церковь, мы остановились.
– Ты чего вмешиваешься в чужие дела? – начал он с высокой ноты и тут же спросил: – Ты кто будешь?
Этот вопрос стал спасением для меня. Я не собирался лезть на рожон и охотно ответил:
– Станичник, Платонов, когда-то учился здесь в школе. Восемь классов окончил. Но меня мало кто знает. Больше знают мою мать, Быкову Веру Пантелеевну.
– Быкову Веру Пантелеевну? – переспросил мой грозный противник. – Которая была председателем стансовета? – и сам же продолжил: – Я её знал, её в станице все уважали, – голос его уже не звучал угрожающе.
– Так ты её сын? – спросил он, садясь на скамейку.
– Да, – сказал я, – усаживаясь рядом с ним и с облегчением чувствуя, что беда, кажется, миновала, бить меня, вроде, не собирается, – вот приехал с матерью проведать станицу…
Дальше беседа текла совсем мирно, пока не закончились танцы, и не потух свет на коньке бывшего храма, как и во всей станице – в полночь электричество отключали везде. Тут мой собеседник, пожав мне руку, исчез, а я остался один в абсолютнейшем мраке.
Луны и звёзд не было в небе, как и неба не было самого, а были, видимо, плотные тучи, и ни лучика не пробивалось сквозь них. Не было света и фонарей по причине, указанной выше. И ни одно окно не светилось огнём – люди уже сны смотрели давно, и наверно, не первые. Я же не видел ни деревьев вокруг, ни под собою скамейки, ни церкви. Знал только, что она впереди. Стало даже немного не по себе, точно я остался один в мироздании, и ничего больше нет, кроме твёрдости подо мной и моими ногами, и во мне нет ничего, кроме растерянности, как же мне в такой кромешной тьме до дому добраться – ведь нет прямой и ровной дороги и овраг впереди… В шахте, когда аккумулятор «садился», гасла лампа, я выбирался на волю, касаясь стоек крепи. Здесь же не было стенки из стоек, а была вокруг пустота и впереди церковь невидимая, и я вспомнил, как в такой же вот тьме пробирался однажды в Архангельске.
Я
