погружения в это содержание и что поэтому я не могу считать результаты феноменологии Гуссерля очевидными результатами чистого и беспристрастного описания. Погружение в смысл знака – а он есть, и есть проявление этого смысла из данной ситуации – никогда не приводит, согласно природе вещей, к реальному постижению самого этого смысла, оно не выводит из сферы знакового значения в сферу интуитивного постижения означаемого, поскольку слово в осмысленной речи и слухе не обозначает смысл, а замещает его. Нет необходимости подчеркивать, что тем самым определения Гуссерля не представляются ложными или бесполезными: вопрос лишь в том, являются ли они конечным основанием эпистемологии.
Позвольте мне сделать здесь общее замечание. На мой взгляд, ценность эпистемологического исследования, восходящего к принципам, заключается не в отдельных утверждениях, а в ясности и последовательности метода. Исходя из этого, я взял за правило как можно резче прорабатывать контрасты, которые, как мне казалось, я распознал. Я бы предпочел совершить ошибку, слишком резко подчеркнув контраст, чем затушевать его, используя схожие выражения. В то же время я считаю, что такая процедура лучше всего способствует взаимопониманию в современной эпистемологии, при условии, что под пониманием понимается реальное проникновение в причину различий во взглядах, а не случайное согласие с максимально возможным количеством отдельных утверждений.
Однако главной задачей этой книги была не историческая – история эпистемологии, особенно современной, это задача, к которой я надеюсь подойти более внимательно позже, – а систематическая, обоснование той или иной теории. По этой причине иностранные взгляды в явном виде учитывались лишь в той мере, в какой полемика с ними и ссылки на иностранных авторов служили пониманию утверждения или были необходимы для его защиты.
В частности, я воздерживался от ссылок, характеристики и критики всех смежных точек зрения. В своих взглядах я чувствую себя наиболее близким к эпистемологии Ганса Корнелиуса, которого я поэтому неоднократно цитировал. Эта связь не является внешним совпадением; теория познания Корнелиуса всегда казалась мне наиболее безупречной и последовательной формулировкой «феноменализма»; некоторые моменты, в которых она казалась мне неудовлетворительной и сомнительной, послужили первым поводом для написания данной работы. Поэтому я считаю, что могу претендовать на определенную независимость последней, тем более что у меня есть основания полагать, что сам Корнелиус отнюдь не полностью согласен с основными принципами, которые развиваются в нижеследующем. Война – отец всех бед и, конечно, отец истины.
Само собой разумеется, что на меня не только вдохновляли, но и влияли многие другие источники. Я чувствую себя вынужденным прямо упомянуть только об одном: Хотя я отчасти далеко отошел от направления,
