роль в жизни моей Одессы.
Надо видеть правду, которую многие из нас не видели в начале перестройки, когда, борясь с коммунизмом, делали акцент на моральной противоестественности марксистской идеологии, на том, что коммунистический эксперимент с самого начала противоречил природе человека. Оказывается, что самая противоестественная хозяйственная система, не говоря уже о противоестественной теории классовой морали, может реализоваться, более того, сформировать нужный ей тип личности. Оказывается, что партийный аппарат, созданный для уничтожения национальной культуры и национальных корней, может стать орудием националистической политики и руководствоваться националистической политикой. Яркий тому пример – процессы происходящие сейчас в коммунистическом Китае.
Правда есть основание полагать, что самым органичным, самым марксистским был советский коммунизм. Наша страна является посткоммунистической страной в точном смысле этого слова, ибо только в России коммунизм сумел, при всех оговорках, так глубоко вспахать почву народной жизни, добиться максимально возможного соответствия между требованиями идеологии и политическим, бытовым поведением людей.
Самое поразительное состоит в том, что уровень моральных требований, которые предъявлял к себе сам средний советский человек, был в массе намного выше, чем уровень моральных требований, на которые ориентируется нынешний средний посткоммунистический человек.
И это обстоятельство, на мой взгляд, нас спасло, ибо именно постепенное, от десятилетия к десятилетию восстановление морального отторжения от прямого зла (кризис советской системы доносительства тому яркий пример) вело объективно к выходу за пределы марксистско-ленинской идеологии, к инстинктивному отторжению от классовой морали.
Но это вело и к внутренней противоречивости советского человека. С одной стороны, он жил в мире советских, коммунистических ценностей, воспринимал Ленина и его революцию как нечто не подлежащее сомнению, с другой стороны, на уровне бытового поведения отвергал ленинский классовый подход к морали, советскую политическую практику. Парадокс состоит в том, что уже с середины 60-х к доносителям, штатным осведомителям начали негативно, с чувством омерзения относиться даже в комсомольском и партийном аппарате, от них старались всеми способами избавиться, даже если они находились в штате осведомителей КГБ. Показательно, что уже с времен Хрущева высшая политическая элита партии была выведена из-под контроля КГБ.
Можно с полным основанием утверждать, что к моменту начала перестройки начавшееся моральное отторжение населения от наиболее кричащих проявлений советского аморализма, недовольство явным злоупотреблением власти со стороны советского и партийного аппарата, протест против системы двойной морали и двойной законности, когда простой смертный оказывался часто вне правовой защиты, еще не приняла характер политического протеста
