ни с кем!
Я уже реально начал кукухой ехать и голоса слышать.
Увидел фобоса, вроде светлого, – пацана лет двенадцати, потерянным призраком бродившего по ночам между стен.
Сначала я его игнорировал. Напридумывал себе, что он подсадной. Бывает же такое, что в камеру подсаживают, чтобы разговорил, да признание выбил?
Но потом рискнул и окликнул его. Как понял, что он меня боится больше, чем я его, так и сам загоняться перестал. Обоюдное любопытство победило, и – шаг за шагом, жест за жестом – мы познакомились.
Назвал он себя Ромкой и рассказал, что жил здесь с самого основания монастыря. Сын зодчего, неудачно игравший под рухнувшими строительными лесами. Почему он так и не ушел – он не знал.
Может, потому что отец, поседев от горя, слишком увлекся работой и, когда украшал храм барельефами, добавил образ маленького пацана во все возможные сюжеты. А может, просто не наигрался мальчишка и теперь вот уже какую сотню лет безобидным потерянным духом бродит по монастырю. Признался, что поначалу шугался инквизиторов, но они его либо не видели, либо игнорировали.
Мы не разговаривали в прямом смысле этого слова – так, чтобы присесть на лавку и трещать, глядя друг другу в глаза. Я ощущал его присутствие, мог сформулировать мысль и распознать четкий ответ.
Когда я попробовал слиться с ним, как с Мухой, произошло нечто странное. Будто не он вселился в меня, а я в него. Без вылетов души из тела, а так, будто канал переключили. Вот я смотрю на размытый силуэт под потолком, а потом щелк, смена кадров – и вижу уже тощего себя на жесткой лавке.
С этого момента мне перестало быть скучно! Я не давил на Ромку, слишком он был пуганый, но на несколько экскурсий все же напросился.
Слетать в кабинет главного инквизитора, подслушать да подсмотреть компромат не получилось, но местная тюрьма произвела на меня неизгладимое впечатление. Во-первых, я понял, что живу почти что в пятизвездочном номере, а во-вторых – в первый раз увидел Грешников.
Издалека, правда. Ромка опасался к ним приближаться, ограничиваясь подглядыванием в окошко общей камеры. Таких камер было три. В каждой из мебели – только кандалы, вбитые в стены, и несколько «колючих» розовых кристаллов, на которые даже Ромке было больно смотреть. А узники – примерно по десять-пятнадцать человек – пытались максимально расползтись по углам, лишь бы оказаться подальше от неестественного розового свечения.
Это были люди, только испорченные. Не какие-то там метафорически «познавшие тьму» еретики, а в прямом смысле слова с кучей дефектов. Серая старческая кожа, язвы, лопнувшие и засохшие кратеры от оспы – у всех без исключения. Шрамы на губах, носах и ушах – тоже. То ли собаки рвали, то ли само от сифилиса отвалилось, но дырявости разной степени глубины были у каждого второго. А самые мерзкие еще и скалили острые короткие зубы. И я вот не был уверен: специально ли это подпилили, как в некоторых субкультурах делают, или так само выросло.
Выглядели
