второе – нигде конкретно и одновременно везде. Первое не имеет сложной культуры мысли и сложного языка искусства, второе – возносит в небо соборы и пение монастырей, наполняет мир трактатами по медицине и юриспруденции. У первого нет долгой истории, второе же уходит (благодаря письменности) во времена Цезаря и ветхозаветных патриархов. И самое важное, за второе можно умирать. Как можно умирать за Иерусалим. И именно к этой родине люди, как часть народа, могут и должны испытывать amor patriae – любовь к отечеству.
И на эту родину распространяется все то, что распространяется на Церковь: почтение к ее главе, ощущение ее исторической роли, которая выводит человека за пределы истории, видение в других представителях народа своих братьев.
И мы снова подступаем к интересному. К логике королевской, которая активно проявляется во Франции именно в интересующую нас эпоху, в царствование Филиппа IV Красивого.
«Если Рим есть communis patria всего христианского мира, то Париж есть communis patria Франции» – вот та идея, которую предъявили городу и миру легисты французской короны. Они постулировали верность новой, территориально ограниченной родине, замещая ею шаткий христианский универсализм развалившейся давно и прочно империи.
И Филипп IV был отнюдь не первым, кто попытался поставить интересы своей короны выше интересов Рима. За сто лет до него это попробовал сделать Генрих II Английский. Но если у него все закончилось совершенно неразумным убийством Томаса Беккета, архиепископа Кентерберийского и примаса Англии, повлекшим за собой всеобщее осуждение, то Филипп действовал умнее: он решил воевать с Римом его же оружием, а именно перьями богословов и легистов.
Убийство Томаса Беккета у алтаря во время богослужения
Ок. 1250. The Walters Art Museum
Если общее отечество сжимается до размеров одного отдельно взятого государства, то его глава становится как бы местным всем: и творцом справедливости, и добрым отцом своим подданным, и наместником Бога, и тем, кто вправе диктовать остальным, как им жить дальше.
И это влечет за собой новое толкование самого народа. Христианское общество так устроено, что в моменты кризиса оно ищет в Священной истории (Ветхого и Нового Заветов) примеры, на которые можно опереться.
Августин, сравнивая Церковь со странствующим градом, сравнивал ее не с чем-нибудь, а с путешествующими апостолами I века христианской веры. Королевские легисты второй половины XIII столетия пошли другим путем и приспособили старые религиозные смысловые формы к новым политическим телам, но они погрузились в Священную историю дальше, чем Августин.
Они начали сравнивать тело французского королевства и тело французского народа с телом народа ветхозаветного. В ту эпоху, описанную в библейских книгах Судей и Царств, именно царь Израиля стоит над народом. И стоит он в одиночестве. Да, там безусловно присутствует
