узнав о сем, просит Карфагенян отпустить его в Рим, дав им честное слово с тем же послом, с которым отправлен будет, возвратиться назад. Карфагенцы зная, что такое честь в душе Регуловой, верят ему и отпускают – но с каким условием? Показывают ему бочку, по всей поверхности пробитую на сквозь железными гвоздями, и говорят: «естьли ты возвратишся к нам с миром, мы тебя освободим; естьли же привезеш к нам продолжение войны, то посажен будешь в сию бочку и пущен катиться по крутизне горы». Регул отъезжает. Обрадованный Рим стекается его увидеть. Он дает Римлянам совет не иначе помириться с Карфагенцами, как воспользовавшись всеми силою оружия одержанными доселе преимуществами, и по склонении их к тому, в провожании рыдающаго семейства своего и плачущаго Сената и народа отправляется обратно в Карфаген, дабы тамо быть низвержену с горы в приготовленной для него бочке. До какой чрезвычайной степени пылающая к отечеству любовию душа человеческая может быть велика!
Гермоген, Патриарх Московский, был наш Регул, Великаго мужа, почтеннаго старца сего некто из наших стихотворцев так изображает:
Кто муж сей мудрый, сановитый,
Примрачный, как луна во мгле,
Имущий кроткий зрак, открытый,
Ко правде ревность на челе?
Блестит в очах, слезит усталых,
Как солнца луч сквозь ранний пар,
К отечеству сердечныи жар.
Бледнеет скорбь в ланитах впалых,
До чресл волнуется брада;
Глава годами оснеженна,
Вся крелость плоти изможденна,
Душа единая тверда.
Так подлинно: в сем теле сокрушенном, в сей изможденной плоти, видим мы дух, никакими страхами, никакими бедствиями не преоборимый. Россия без главы; нет в ней Царя; Вельможи все вкупе разделены, а каждый порознь слаб и маловластен; народ мятется, унывает, страждет, не зная что делать и кому повиноваться: так на море корабль без кормила и якоря не ведает куда идти и где остановиться. Между тем буря подъятыми на подобие гор волнами бьет, ломит, трясет все его составы и угрожает их разрушить. В таком состоянии была Россия в начале семнадцатаго века. От вне Поляки и Шведы, внутри несогласия и раздоры свирепствовали. Москва отворила врата свои врагу и под властию чужой руки угнетенная, разграбленная, растерзанная, рыдала неутешно. Каменныя стены, огнедышущия бойницы, дремучий лес копий, молниеносныя тучи мечей, не столько от великих сил неприятельских, сколько от собственнаго своего неустройства, преклонились и пали. Одним словом все преодолено было; но оставался еще один оплот, всего крепчайший: оставался в изнеможенном теле старца дух твердый; оставался Гермоген. Народ Российский всегда крепок был языком и верою; язык делал его единомысленным, вера единодушным. Двести лет стонал он под игом Татар, но в языке и вере пребыл непременен. Для совершеннаго покорения России надлежало к силе оружия присовокупить глас Церкви, надлежало принудить Патриарха, яко первенствующую духовную особу, дать на то свое согласие и разослать повсюду за подписанием своим грамоты. Поляки вместе с согласившимися по неволе на то некоторыми Московскими Боярами и народом упрашивают Патриарха.
