трезвых голов —Не знаю,
но вижу поэтов на лобных местах.
Вот спазмы у горла,
а взрослые слёзы не лгут,
Еще один к вечности
выстрадал рано тропу,
А люди не верят
и песен и праздников ждут,
А смерть так внезапно
его подкосила судьбу.
Он выжил в сраженье
и выстоял против колонн
Ещё в ту войну,
где на Южном был танковый бой,
Но память хранит это звонкое —
Саша Алон.
Он встанет, я верю,
омывшись живою водой,
В траншею, в атаку,
где павшие тоже нужны,
Он Землю Святую
неплохо умел защищать,
А рядом Израиля встанут
живые сыны,
Чтоб лесу извечно расти,
зеленеть и стоять![1]
1985 г., Чикаго
«Была же кухня и стакан вина…»
Другу Лёне Усвяцову
Была же кухня и стакан вина,
И едкий дым дешёвой сигареты,
И друг сердечный – вот и вся страна,
Кусочек обитаемой планеты.
А за окном чужой и страшный мир,
Неласковый, недобрый, непонятный.
На нашей кухне немудреный пир
Да на скатерке старой только пятна.
Про то да сё неспешный разговор,
Ни притворяться, ни хитрить не надо,
Ни подлости, ни лжи колючий сор
На старой кухне в центре Ленинграда.
А хорошо… но вдребезги стекло —
Ворвался мир метелью и туманом,
И друга легкой тенью унесло
В какую-то страну за океаном.
Стекольщик вставит новое стекло,
Стекольщик стар, но одного не знает:
Ушло из кухни навсегда тепло,
И не согреться… друга не хватает.
1985 г., Чикаго
«Не воспеть мне чужие напевы…»
Не воспеть мне чужие напевы,
И на рисовой, тонкой бумаге
Тушью чёрной не вычертить профиль
Знаменитейшей Фудзиямы.
Не сложить и седые саги
О воинственных нибелунгах,
И сонета во славу дамы
Мне не спеть под мечей бряцанье.
И толедское романсеро,
Развлеченье испанских грандов,
Мне не спеть тёплой ночью лунной
Под резным старинным балконом.
Или бешеного фламенко
Под ритмичный стук кастаньет
Не исполнить в горах Кастильи,
Обнимая сеньору пылко.
Я могу оценить газели,
Кружевную игру Востока,
И пастушей свирели пенье,
И Корана литые суры.
Или шум ледяного моря
В переборах кантеле звучных,
И гортанные песни горцев,
Многократно усиленных эхом.
Колдовское гуденье бубна,
Африканские жаркие ритмы…
Я
