приняла – от боярства и духовенства до черного люда.
– Эвон как… и невесту, мне, поди, уже подобрали? – поражаюсь я наглости заговорщиков.
– Не понял ты, государь, – мотает головой Романов, – они считают, что это укрепило бы твою власть, и хотят сего не допустить!
– Тьфу ты, пропасть! – в сердцах сплевываю я, – больно надо мне… Не собираюсь я с Катариной разводиться. Никуда она не денется: покочевряжится еще немного, да и приедет с детьми. Мне Густав Адольф обещал, что вскоре увижу и ее, и Карлушку и Женей.
Когда я говорю о своих детях, голос мой сам собой становится мечтательным. В последнее время нередко замечаю в себе не слишком свойственное мне ранее чадолюбие. Маленькие дети вызывают у меня просто какое-то невероятное умиление, на что стали обращать внимание и мои приближенные. Но на сей раз мечты разбиваются о хмыканье сидящего в уголочке Пушкарева.
– Чего хмыкаешь, кровопивец? – оборачиваюсь к нему.
– Гневаться не будешь, царь-батюшка? – расплывается Анисим в умильной улыбке.
– Не буду.
– Так ты, кормилец, это уже говорил, в прошлом годе. Ой, и в позапрошлом так же. Да и до того…
– Спасибо тебе, что напомнил, – хмурюсь я, понимая, что стрелецкий полуголова совершенно прав.
– Да не за что, государь, – сияет в ответ он.
– А ты что скажешь, окольничий? – ищу поддержки у Вельяминова.
– А чего тут толковать, – хмурится тот, – наказать их примерно, чтобы другим неповадно было, да и дело с концом!
– Кого их?
– Дык, Лыкова и прочих…
– Подожди, Никита Иванович, – не унимается Анисим, – наказать – дело нехитрое. Только думаю, что они правы.
– Чего?!
– Не гневайся государь, раз уж обещал, – кланяется Пушкарев, – а только государыня, видать, к нам не поедет. Ну а раз такое дело, то куда деваться? У государей европейских так заведено, что можно и развестись, коли нужда есть. Ну, а раз можно, то и разведись! А женишься на православной, так и будет у нас православный царевич – глядишь, еще и не один.
Первое побуждение – дать оборзевшему на моей службе стрельцу в морду, но… нельзя. Приказать казнить – можно, а своими ручками нельзя, как бы ни хотелось. Не царское это дело. К тому же замечаю, что у Романова на лице застыло странное выражение.
– Ты что-то сказать хочешь, Иван Никитич?
Боярин ненадолго задумывается, шевелит губами, а потом, вздохнув, выдает:
– Не гневайся государь, а только Аниська прав. Оно, конечно, не его холопского ума дело – про царскую семью толковать, а все же будь у тебя православная жена, да еще хорошего и главное – многочисленного рода, куда как спокойнее было бы.
– Да уж, хорошо спокойствие! Тут с Польшей никак не замиримся, а ты предлагаешь со шведским королем разругаться. То-то будет спокойствие и благолепие. Прямо как на
