у окна, за которым делал уроки. Шкаф с любимыми книгами и парой снимков за стеклом. Коврик с незатейливым рисунком над кроватью, трехрожковая люстра да магнитофон на полке. В углу гантели. Все. Ничего не изменилось и не добавилось. Да больше сюда из вещей ничего и не войдет – хрущевка. В период «развитого социализма» люди получали заветные квадратные метры уже под старость. Она приходила вместе с внуками, и заселялись уже в большем количестве, чем предполагалось лет десять назад. Все шло по кругу. Свекрови пилили на тесных кухнях невесток, тещи скандалили по вечерам с зятьками, норовившими после работы задержаться с дружками за кружкой разведенного водой пива, чтобы оттянуть возвращение в перенаселенную квартиру, кричали дети, стучали в стены соседи.
Пашка свесил с кровати ноги, нашарил ими тапочки, встал. Потянулся и посмотрел на часы. Только шесть. Комната стала казаться немного меньше. Неужели вырос? – усмехнулся он про себя. Вообще-то это ощущение появилось с тех пор, как он вернулся в нее. С войны. С одной на другую. На той было все понятно, да и шел добровольно. А здесь?
Стараясь не шуметь, прошел в ванную, открыл воду, плеснул пригоршню на лицо и посмотрел в установленное над раковиной большое круглое зеркало. Сколько он жил, казалось ему, что ничего в его внешности не меняется. По крайней мере, не мог этого заметить. Лишь худел или поправлялся. Кто из старых знакомых сейчас встречает, обязательно говорит, что он возмужал, стал солиднее, раздался в плечах или повзрослел. Однако все отмечают его взгляд. Будто какой-то не такой стал, а какой именно, непонятно. Он вгляделся в отражение глаз. Карие, левый чуть меньше правого. Попытался сделать лицо строже. Сдвинул брови к переносице, нахмурил лоб. Смешно, и только. Соломенного цвета волосы торчали в разные стороны. Он провел ладонью по голове. Надо подстричься. А то Фирсов обязательно съязвит. Павел его давно знает и ненавидит. Любое замечание в свой адрес с его стороны воспринимает болезненно. Еще оттого, что ничего нельзя в ответ сказать. Зависит он пока от этого начальника отделения. Сегодня в одиннадцать тот выдаст причитающиеся «боевые». Пусть с «откатом», зато сразу, без проволочек и все. А майор на двадцать пять процентов «комиссионных» собрался машину менять. Так и сказал: «Что бы я без вас, родные, делал?» Пашка уже отчаялся ждать, а тут он сам предложил. Поначалу еще боялся. Врал, будто все деньги, что он возьмет за услугу, придется передать более высокому начальнику. Себе шиш. Он просто людям помогает и вовсе не подлец. Однако вчера раскололся. Сболтнул, что главных над ним нет, а военком и так неплохо живет.
С того момента, как впопыхах перевязанного и обколотого промедолом Пашку внесли в Ханкале на борт самолета, прошел год. Спустя два дня он уже был в военном госпитале родного города. Через месяц с небольшим исключили из списков части и уволили в запас. И это невзирая на бессонницу, боли в спине, головокружение и еще не зажившие после последней операции на позвоночнике швы. Правильно, зачем платить деньги человеку, который уже не встанет в строй? Государство –
