созерцании которой все знание возвращается в невежество. Поэтому, как говорит Платон в заключении своей первой гипотезы в «Пармениде», «она не может быть ни названа, ни изречена, ни постигнута мнением, ни познана или воспринята каким-либо существом». Особенность этой теологии, в которой заключается ее трансцендентность, состоит также в том, что она считает высшего Бога не просто принципом существ, но принципом принципов, то есть деистических процессий от него самого, которые вечно укоренены в непостижимых глубинах безмерно великого источника их существования и которые можно назвать сверхсущественными разветвлениями и сверхсветлыми цветами.
Когда невыразимая трансцендентность первого Бога, считавшаяся (как я уже отмечал в другом месте) великим принципом языческой теологии ее древнейшими провозвестниками, Орфеем, Пифагором и Платоном, была забыта, это забвение, несомненно, стало причиной того, что язычники обожествляли мертвых людей. Если бы они правильно направили свое внимание на эту трансцендентность, то поняли бы, что она настолько огромна, что превосходит вечность, бесконечность, самосуществование и даже саму сущность, и что они на самом деле принадлежат тем почтенным натурам, которые как бы впервые раскрываются на свет из заоблачных глубин истинно мистической неизвестной причины всего. Ибо, как прекрасно замечает Симплиций18:
«Необходимо, чтобы тот, кто поднимается к принципу вещей, исследовал, может ли существовать что-либо лучшее, чем предполагаемый принцип; и если найдено нечто более превосходное, то такое же исследование должно быть снова сделано в отношении этого, пока мы не придем к высшим представлениям, после которых у нас уже нет ничего более достойного уважения. Мы не должны останавливаться в своем восхождении, пока не убедимся в этом. Ибо нет оснований опасаться, что наше продвижение будет происходить через бессодержательную пустоту, если мы будем мыслить о первых принципах нечто большее и превосходящее их природу. Ибо невозможно, чтобы наши концепции совершили столь мощный скачок, чтобы сравняться, а тем более выйти за пределы достоинства первых принципов вещей».
Он добавляет:
«Итак, это одно и самое лучшее расширение [души] к [высочайшему] Богу и, насколько возможно, непостижимое; а именно: твердо знать, что, приписывая ему самые почтенные совершенства, которые мы можем представить, и самые святые и первичные имена и вещи, мы не приписываем ему ничего, что соответствовало бы его достоинству. Однако, чтобы получить прощение [за попытку], достаточно того, что мы не можем приписать ему ничего более высокого».
Если невозможно, таким образом, сформировать какие-либо идеи, равные достоинству непосредственного отпрыска невыразимого, то есть первых принципов вещей, то насколько меньше наши представления могут достичь принципа этих принципов, который скрыт в сверхсветящейся тьме оккультно
