После этого жить становилось совсем хорошо.
…Он сидел на корточках, удобно поджав под себя пятки, сжимал в ладони тяжелую шершавую лапу и вспоминал время, когда капризный вечно чем-нибудь недовольный Улисс был размером с варежку. Как бродил с огромной салфеткой, подвязанной под мордочкой, неестественно быстро рос, будил, деликатно обнюхивая своим невыносимо влажным носом уши и лицо или бесцеремонно укладываясь на одеяло в ногах всем своим неподъемным весом. Улисс таскал тряпки и тапки, чтобы ими швырялись, а он бы носился, опрокидываясь на всех поворотах.
Здесь же была синеглазая Хари – чистенькая и флегматичная. На совместных просмотрах новой видеосказки они всегда были вместе. Ящик они не любили, вся компания отличалась в этом вопросе редкостным единодушием, точнее полным равнодушием и к телевидению, и к тому, чем оно пыталось испачкать…
В разрывах ветвей деревьев сочились реликтовым светом звезды. Ночь обещала быть теплой. По всему, темнота так и не будет в этот день полной. Гонгора держал глаза закрытыми и ни о чем не думал. Он не простил бы себе потом, если бы задержался на дороге дольше.
Он тихо и осторожно дышал, удобно прижавшись лицом к теплой густой шерсти, ничего больше не слыша, больше ни на чем не настаивая. Улисс уходил, как и положено уходить сильному дикому зверю с сознанием малолетнего ребенка – молча. Теперь уже все равно, что было и что больше никогда не будет. Все всегда проходит, оно уже проходит, становится темнотой и сном. Bсe идет стороной. Темнота сживается с болью. Все проходит.
Проходит.
Все.
14
На черной воде тихо плескалась голубая лунная тропка. Она холодно блестела и полусонно играла бликами, вяло шевелила скучными зайчиками, засыпала, просыпалась опять и опять принималась строить ступеньки, уводящие непонятно куда.
Она словно что-то ждала, но было это так давно, что ожидание превратилось в игру тенями, в бесполезный перебор неясных возможностей. На нее можно было встать. Можно было этого не делать. Она отбирала крайности и ничего не обещала взамен. Тропа из бликов спряталась, вслед за ней к воде с шипением устремилась стайка желтых злобных угольков.
Сорвавшись с насиженного места, в воду рухнул полыхавший обломок яруса, огненный цветок слепящего пламени с громким треском рвался к круглой голой луне, через нее тянулась свинцовая нить облаков, и она принимала жертву, как все остальное, – со скукой.
Он стоял и смотрел, как колонна ревущего огня, наседая, крошила сучья и бревна, те разваливались под собственным весом и добавляли новую ярость и новый голос. Огонь стоял над водой, расходясь на полнеба, с хрустом ломая все, что еще держалось и составляло основу грубого недолговечного плота. Сожженной не написанной книги.
Он укладывал в монолит огня новые ветви и целые бревна, помогая уйти в воду, отдавая замысел течению и уже зная, что уже не согреется никогда. Плот без особой охоты брел по лунной тропе, тащился, качаясь и цепляясь за то,
