предлагал придумать приключения Чичикова в Америке. Все отправили его в Голливуд.
С Василием Павловичем мы встречались то у него в Вашингтоне, то у нас в Нью-Йорке, однажды и в Москве, где он пришел на презентацию моей книги, за что я ему по сей день благодарен.
Где бы он ни был, вокруг образовывался вихрь признания – Аксенов всегда был модным. Ему удалось то, о чем мечтают все писатели – перешагнуть границу поколений, покорив их всех. И романтических читателей журнала “Юность”, и бородатых диссидентов, и постсоветскую Россию, где “Московская сага” гордо лежала на книжных развалах. При этом нельзя сказать, что Аксенов “задрав штаны, бежал за комсомолом”, как бы тот ни назывался. Просто он всегда был молодым, и его проза сохраняла способность освежить мир. Не перестроить, а остранить: сделать новым – юным.
Борясь со “звериной серьезностью” (его любимое выражение), Аксенов поставил на “карнавал и джаз” и прижился в Америке. Аксенов исповедовал вечный нонконформизм, взламывающий окостеневшие формы. Об этом, в сущности, все его книги, но прежде всего моя любимая – “Затоваренная бочкотара”.
В этой ранней повести произошло невозможное. Очистив иронией штамп и превратив его в символ, Аксенов сотворил из фельетона сказку, создав положительных героев из никаких. Поэтому лучшим памятником шестидесятникам – самому длинному у нас литературному поколению – была бы затюренная, затоваренная, зацветшая желтым цветком бочкотара, абсурдный, смешной и трогательный идеал общего дела для Хорошего Человека.
Второй поэт
Говоря о Лосеве, я должен начать с имени. Сперва читателям казалось, что их двое: Алексей писал статьи, Лев печатал стихи. Когда в “Новый американец” стали поступать жалобы на невнятицу, Лосев публично объяснился, сказав, что это не такая уж новость: и Толстой подписывался то Лев, то Алексей.
Для своих, однако, Лосев нашел выход, объединив оба имени в одно домашнее: Лёша. В этом не было никакой фамильярности. Ему была свойственна, по его же словам, “петербургская неприязнь к амикошонству”. Все американские годы с ним был на вы не только я, но даже Довлатов, хотя они приятельствовали еще в Ленинграде.
Дружить с Лёшей было легко, приятно и лестно. Учтивый и обязательный, он составлял идеальную компанию в путешествиях и – не скрою – в застолье. Деля с ним пристрастный интерес к трапезе, мы всегда вкусно ели друг у друга. На память об этом взаимном увлечении Лосев написал пространное и ученое предисловие к нашей книге “Русская кухня в изгнании”. В нем он соединил кулинарию и словесность. Начиналось оно категорически: “Русская литература, простите за каламбур, питалась от русской кухни”. И кончалось на торжественной ноте:
И стихи, и кулинарные книги читаются, чтобы получить эстетическое переживание приобщения к культуре. Но если вы поэт, то искра чужого творчества может иной раз зажечь и ваш творческий огонь. И вы смотрите на холодильник, белый, как лист бумаги, в
