может дотянуться прямо завтра. Саша прикрыла глаза, прислушиваясь к ощущению, горячему кольцу рук, мерному дыханию рядом с ее ухом. В Центре из нас выращивают стайных животных. Замыкают друг на друге. Хотим мы этого или нет. Может быть, в нашем случае это сработало слишком хорошо. Но у меня ведь никого, кроме них, нет. Хочу я этого или нет. В Центре из нас выращивают стайных животных. Мы растем вместе и умирать будем вместе.
– Гриша? Спишь?
Он отозвался мягким смешком ей в ухо, сон не шел к Саше, и она прекрасно знала, почему он не шел к нему. Она развернулась к Грину лицом, в темноте он снова будто светился, солнечные зайчики ползли под его кожей, собирались у глаз, отражались в Сашиных зрачках.
– Я вроде устал, а уснуть не могу.
Саша не говорила ему о многих вещах – наверное, стоило бы. Потом можно не успеть. «Потом» может не случиться. Но говорить было сложно, и язык не слушался, а сна не было ни в одном глазу, сон был не нужен вовсе. Она бездумно гладила его указательным пальцем по лицу, обводила острые скулы или про себя отмечала, насколько аккуратный у него нос.
– Ты очень красивый, ты знаешь?
Он смущался ярко – смущение жило в его лице, проявлялось красными пятнами, он бы вряд ли смог покраснеть, если бы не Сашина кровь. Он краснеет смешно. Будто вишнями. Он отводил глаза, будто ему было стыдно, избегал на нее смотреть.
– Я на больного ребенка похож или, хуже, на больного птенца, и ты это знаешь.
Саша не собиралась соглашаться, под одеялом было тепло и безопасно, и не хотелось уходить. Грин будто пытался убежать – даже если одним только взглядом. Это просто, будто она уже это делала – развернуть его к себе осторожно, но не слишком, пусть осторожничают другие, он не сломается, не сегодня, и хрупкость эта была обманчива.
– Мне нравится, насколько деликатные у тебя черты. У тебя замечательный нос. И ты здорово сложен, слушай, ну кто сказал, что мужчина должен быть могуч, вонюч и волосат? Это все глупости. Мне нравится то, как твое наследие проступает у тебя на лице, и я бы в жизни не подумала, что скажу это о Сказке. Ты очень красивый. Вовсе не больной ребенок, не думай так ни минуты. – Собственная искренность однажды могла бы ее убить, колоться и кусаться было проще. Было знакомо и привычно. Но было его нежное лицо, его теплая кожа, он с каждым днем становился все легче и прозрачнее, будто собирался исчезнуть. И продолжал упрямо горячими пальцами цепляться за жизнь, а когда ее оставалось чуть – цеплялся за воздух.
– Саша, слушай…
– Подожди, пока не передумала. Тебе покажется оскорбительным этот вопрос? Можно я тебя поцелую?
Он просиял снова, жмурился, почему-то крайне собой довольный, Саше было почти страшно. Из нас в Центре выращивают стайных животных…
– Я еще на середине твоего монолога начал придумывать вежливый способ попросить тебя об этом. Пожалуйста?
Если честно, то Саша никого, кроме Мятежного, не целовала. И то это вряд ли можно было назвать поцелуями – скорее языком, на котором говорили
