него – специально для человека, которому надо было выговориться. И Огарев закричал, закричал тем, кто мог его услышать внизу, Аиду и всем чертям: он устал платить по чужим счетам, он устал. Он кричал нечленораздельное, что-то о Боге и что-то о себе, но что – после он не мог вспомнить. Огарев вернулся в квартиру и заперся в спальне. Текла в ванной вода, шипело и щелкало на кухне и тошнотворно пахло капустой. Конечно, он уснул и не слышал, как Таня звенела ложками и тарелками о раковину, оттирая их от жирной подливы, и как все еще тихо всхлипывала – тоже не слышал. Но он ведь и не хотел.
Сима часто подслушивал родительские шепотки и ссоры. «Вот такая у меня мачеха, – думал он. – И что? И вот такой отец». Оба непутевые, оба не могут договориться. Папа понятно почему, но Таня… Сима был уверен, что просто так не случается ничего. В жизни как в манеже: как замотаешься, так и полетишь. Ничего нельзя изменить в полете. У любого падения есть причина. Так же говорил его наставник, которого отец выписал из Москвы, когда Симе было пять. Так же говорили книжки (чтением Сима увлекся годам к десяти). Так говорил и сам отец. В цирке вообще все знали цену причине и следствию. Даже на «зеленке» каждый артист следил за тем, чтобы не перегнуть палку. Сорвать трюк всегда очень просто. Откатить обратно не под силу ни одному артисту. Даже его отцу. Таню тоже нельзя было переписать, как кассету. Но главное – нельзя было прочесть, что на этой кассете записано. Мачеха была готова разобраться с любым за неродного сына и разбиралась: Симу часто обижали во дворе другие мальчишки («клоун!», «циркач!», «девчонка!»). Года полтора назад, когда Таня только начала жить с ними, его прямо в шпагате «в минус» привязали на турниках и оставили так – до вечера. Сима терпел, а когда терпеть стало невмоготу, стал звать на помощь. Таня возвращалась с рынка и услышала, как в соседнем дворе надрывается ее мальчик. «Мои мальчики» – вот так просто она называла их с Огаревым с самого первого момента, с первой встречи. Все у нее было просто, кроме нее самой. Таня потом долго ходила по родителям «хулиганов и малолетних преступников», ругалась даже с хозяйкой квартиры: зачинщиком оказался хозяйский племянник. Хозяйка только кивала и выселением почему-то не угрожала.
Сима отошел от двери. Слушать дальше не было смысла: отец ушел в спальню и захрапел. Таня осталась на кухне – звенеть блестящими от соды тарелками в полутьме.
Огарев думал, что утро начнется с торта, который в обычной жизни Симе было, конечно же, нельзя. Но началось оно с того, что Тани не оказалось дома. Вещи были на месте, одеяло лежало нетронутым пластом (они спали под разными), сковорода стояла на плите – в натопленной, душной кухне капуста прокисла за ночь. Пришлось вылить в унитаз. Огарев распахнул холодильник, взглянул на коробку с тортом и захлопнул дверцу. Не до торта теперь. Он выгнал Симу на репетицию, торопил его и обещал приехать попозже. С собой выдал Симе «ирис-кис-кис».
– С днем рождения! – запоздало крикнул, когда затылок сына уже плыл над перилами, а съехавшая набок шапка рябила в густом свете лампы.
