развесили китайские фонарики, но это он просто не хочет, чтобы мы вспоминали, что эта нелепая затея принадлежит ему. Хотя, в сущности, ему почти не удалось ничего изуродовать. Шедевр гораздо труднее обезобразить, чем создать. Впрочем, мы и так уже догадывались, что Бреоте далеко до Юбера Робера».
Я вернулся в процессию гостей, входивших в особняк. «Давно ли вы виделись с моей прелестной кузиной Орианой? – спросила меня принцесса; она как раз покинула свое кресло у входа и вместе со мной вернулась в гостиные. – Я жду ее нынче вечером, днем мы виделись, – добавила хозяйка дома. – Она мне обещала. Кстати, надеюсь, в четверг вы обедаете с нами обеими в посольстве у королевы Италии. Там будут всевозможные высочества, такое общество смутит кого угодно». Принцессу Германтскую высочества смутить никак не могли, гостиные изобиловали ими, и она говорила: «милые мои Кобурги», как «милые мои собачки». Так что принцесса сказала: «Такое общество смутит кого угодно» чисто по глупости, которая у светских людей пересиливает даже тщеславие. В своей генеалогии она разбиралась хуже человека, сдавшего экзамен на право преподавать историю в лицее. Ей важнее всего было показать, что она знает прозвища, которые давали ее знакомым. Она спросила меня, буду ли я на будущей неделе на обеде у маркизы де Виши-Дюдефан, которую часто называли «Вишенка», и, получив отрицательный ответ, несколько секунд помолчала. А потом, просто желая блеснуть необходимой в этом кругу осведомленностью, умением говорить то же, что все, и верностью господствующему мнению, добавила: «Какая приятная женщина наша Вишенка!»
И в то самое время, когда принцесса со мной беседовала, в гостиной явились герцог и герцогиня Германтские! Но я не мог сразу к ним подойти, потому что по дороге меня поймала турецкая посольша; ухватив меня под руку, она кивнула мне на хозяйку дома, с которой я только что расстался, и воскликнула: «Какая принцесса восхитительная! Высшее существо! Кажется, будь я мужчиной, – добавила она с оттенком восточной угодливости и восточной же чувственности в голосе, – я посвятила бы жизнь этому небесному созданию». Я отвечал, что принцесса в самом деле очаровательна, но я лучше знаком с ее кузиной герцогиней. «Ну какое может быть сравнение, – возразила посольша. – Ориана – прелестная светская дама, обязанная своим остроумием Меме и Бабалю[56], а Мари-Жильбер – личность».
Я не очень-то люблю, чтобы мне вот так безапелляционно сообщали, что́ я должен думать о своих знакомых. И мнение посольши Турции о герцогине Германтской ни с какой точки зрения не могло быть вернее моего. Кроме того, мое раздражение на посольшу объяснялось тем, что недостатки какого-нибудь друга, да хоть бы и просто знакомого – для нас чистый яд, против которого у нас, к счастью, выработан иммунитет. Не станем прибегать к каким бы то ни было научным сопоставлениям и рассуждать об анафилаксии[57], заметим только, что внутри любой нашей дружбы или чисто светского знакомства притаилась враждебность,
…
