энергии, чего оно явно не стоило, а, во-вторых, любоваться на себя в зеркале меня, откровенно говоря, не тянуло нисколько. Была еще, правда, альтернатива в виде запыленного телевизора, но прельщала она меня даже меньше первой, если, конечно, вообще такое возможно.
У меня была депрессия. Не совсем уж жестокая, без принародных криков-воплей: «Ах вы, сволочи, видеть вас всех не могу!» – и битья посуды о головы случайно подвернувшихся соратников, а такая, нормальная, средней тяжести и в то же время в самый раз для того, чтобы выть на луну, писать мрачные стихи о смерти или просто вот так, скрестя ноги, пускать в потолок струйки сизого ядовитого дыма.
Надо, однако, признать, что из всех возможных вариантов я все же избрала наименее травматичный.
И это хорошо.
Практика, видимо, сказывается.
Как же он там выразился? Совершенно из головы вылетело, надо же…
Что-то про самооценку, кажется. Неприятное. Столь же едкое и ядовитое, как режущий глотку сигаретный дым.
Обычно я не курю такие крепкие.
Но сегодня хотелось вдоволь потравить свой и без того уже измученный организм. Даже какая-то особая сладость была в этом изощренном издевательстве.
Ведь «мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть», не правда ли, господа?
Правда.
Я удовлетворенно кивнула самой себе и принялась вспоминать.
С чего же все началось…
Ах, кажется, я имела неосторожность намекнуть на то, что мрачный мой ангел в последнее время что-то часто стал где-то пропадать серыми безлунными ночами… И его любимая летучая мышка места себе не находит без своего обожаемого хозяина…
В одну из таких же серых безлунных ночей мы и познакомились. Мертвые листья падали к нам откуда-то сверху, кажется, с неба, в разлившихся по дворам синих лужах мог бы утонуть крейсер «Аврора», и было много людей, и многие из них мне были знакомы, но я была одна, и под заиндевевшими пальцами привычно плакали струны… или, стоп, быть может, что это было в другой раз?
Я чуть скосила взгляд в сторону. Когда же я брала тебя в руки в последний раз, подруга?
Нет, все же я была с гитарой в ту богатую лужами и мертвыми листьями ночь. Словно выхваченное из темноты карманным фонариком воспоминание – звон струн, невнятный, как журчание ручья, непостижимый безадресный людской говорок вокруг, чья-то рука с протянутым пластиковым стаканчиком…
Я была здорово пьяная тогда.
Но не слишком – потому что струны звенели, а людской говорок шумел ровно, не прерываясь, не взыгрывая резким истерическим взвизгом, брезжа где-то на дне сознания привычным обыденным фоном: обычные разговоры и обычные слова, из которых сейчас не вспомнить ничего, как ни старайся.
Что-то пелось и что-то пилось в ту серую безлунную ночь; как всегда, как всегда.
И у меня было паршивое настроение: ничего удивительного.
Блестя в серебристом полумраке белозубой улыбкой, он представился:
– Вадим, –
