все, ну просто все… Дикая головная боль поднималась от шеи к затылку и расползалась к вискам. Было ощущение, что на меня надели тесный металлический шлем, который давил на все области головного мозга. Бешено стучали молоточки, отдавая прострелами в макушку. И подташнивало. И нестерпимо хотелось пить.
– Пить, – тонко попросила я.
Тишина. Господи, куда все подевались? Голова соображала туго, но все-таки соображала: «Может, за завтраком пошли? Но почему так поздно? Вроде уж день на дворе».
Поднялась кое-как и, качаясь, направилась к столику с графином. Стала жадно пить из горлышка. Вода показалась отвратительно теплой. Мало того с каждым глотком в горле возникала невыносимая резь. Ненавижу ангину! Эта болезнь преследует меня с детства, и… ох, как достала!
На скатерти лежала длинная записка, написанная маминой рукой все теми же красными чернилами: «Полина, мы уехали смотреть Шалаш и Песчаную горку. Тебя не смогли растолкать. Еще бы. Гулять всю ночь напролет! Совесть надо иметь, дочь. Каша и сыр с маслом на веранде под полотенцем. Вернемся к вечеру.
P. S. И чьи это, интересно, тапки стоят у нас на крыльце?»
Внизу Ира пририсовала «неведому» зверушку. Не то лемура, не то лысого Чебурашку, не то пучеглазого зайца без ушей. Рот мутанта кривился от улыбки, которая больше напоминала издевку.
«Ладно, буду болеть одна», – обиженно подумала я, и в изнеможении ухнула в скомканную влажную постель. Подушка была мокрой, хоть выжимай. Началась лихорадка. Пришлось опять подняться через силу. Качаясь, собрала по койкам все одеяла, какие были в наличии, и в полном изнеможении натянула на себя. Стало жарко, как в парилке, зато, вроде, полегчало.
Где же я умудрилась, так сильно простудится? А еще купаться собиралась в Енисее! «Вот лежи теперь и анализируй, – сказала я себе строго, – нет, чтобы позаботиться о себе да обуться, как положено, да надеть теплую куртку, а не прыгать по ночам босой по холодным булыжникам».
Температура, по всему видно – сумасшедшая; плюс – пугающий сухой кашель, который не дает дышать и спать. События минувшей ночи и раннего утра крутились в голове без всякой хронологии с наложением на них бредового угара.
Вот мама. Черты ее лица расплываются, будто я вижу ее в запотевшем зеркале. Она ласково будит меня: «Полина, вставай. Уже восемь. Про экскурсию забыла? Как не поедешь? Ты же собиралась. Ну, как знаешь». Вдруг мамино лицо резко меняется, становиться багровым и недобрым, вроде это уже и не мама: «Ответишь ты мне, наконец, чьи это тапки?!». «Не-мама» сует мне под нос зеленые расхлябанные войлочные тапки, и я понимаю, что это уже бред. «Правда, чьи же это тапки?» – с трудом ворочаются мозги. Ах, да! И вновь проблеск сознания. Ночь. Алена провожает меня до двери и шепчет: «У тебя какой размер обуви? Тридцать шестой? Тогда мамины подойдут, а то у меня почти сорок». Мне жутко неудобно, что причиняю людям столько беспокойства, и я упрямо отказываюсь. «А, поняла, – усмехается Алена, – хочешь, чтобы мужички опять тебя на руках носили? Сознавайся – понравилось?» Я запоздало спохватываюсь: «Не надо на руках, я сама дойду. Давай свои тапки».
