по своим углам. Николай за рюмочкой-другой, глядишь, утюг или бритву электрическую починит. Шарик от печки ни на шаг. Но чует все за стеной. Побрехивает на прохожих.
Все спокойнее.
Ему тоже новая жизнь по вкусу пришлась. А кому не придется? Целый день рядом близкий человек. И приласкает, и в обиду не даст, и накормит. Будку за домом выстроил – всем окрестным псам на зависть. Шарик и рад бы новые хоромы обжить, да жалеет его хозяин, дома держит, пока зима. Но с весны выпускать обещал. А слово он держать умеет. Об этом и беспокоиться не стоит.
Мечты, как пелось в доносившейся с противоположного конца улицы песне, сбывались. Оставалось только справляться с поступающими радостями.
Шарик справлялся неплохо. В свободное от забот, связанных с сопровождением хозяина, время он предпочитал соседство с печкой. Или с кокеткой Мэри из трехэтажного коттеджа. И с Митричем отношения приближались к уровню приятельских. Старик почти прекратил свое нытье и вечное бухтение. Снисходил порой до сахарной косточки или вчерашнего пончика. Выделил Шарику половик для лежки. И время от времени вел с собакой долгие беседы о видах на урожай и смысле жизни. Планы Митрича по поводу освоения пришедшего в запустение участка не могли не впечатлять. Даже далекий от садово-огородных премудростей Шарик отчетливо представлял масштабы работ, главные роли в которых, само собой, предоставлялись Николаю. Весна, а за ней и лето обещали быть насыщенными и продуктивными.
Единственное, что беспокоило новоиспеченного Шарика, это забота о сохранении выпавшей на его долю широкой и ослепительно приятной белой полосы. Вот если бы удалось умереть прямо на ее белоснежной середине! В один день с хозяином. А лучше – в один час. Нет, Шарик не стремился к смерти. Просто всеми силами старался, чтобы полоса получилась бесконечной. Для себя и для Николая. Ну и для Митрича, конечно, тоже ведь человек. Дом-то его. И печка тоже.
«В сердце необитаемом снова любовь поселится…» – с воодушевлением подпевал далекому Антонову Николай, ремонтируя скошенную-перекошенную Митричеву калитку.
Поток неторопливой и вполне комфортной жизни захватил и его. Он даже пить меньше стал – неловко как-то напиваться до потери пульса на безвозмездно отведенной жилплощади. Да и перед работодателями неудобно: многие от его перегара нос воротят. Отказывают опять же. Не доверяют. И правильно делают – на пьяницу надеяться опасно.
Один Шарик принимал его как есть. Похоже, любил даже. Доверял. Верил. Оттого еще хуже становилось Николаю под вечер. Пить или не пить? Вон ведь как псина смотрит. Эх, псина-псинушка, ну как тебе объяснить? Самое главное, что в объяснениях ты не нуждаешься. А понимаешь более любого человека. И принимаешь. И никуда от этого понимания с принятием не деться. Но и вино не отпускает. Эх, была бы у Николая воля!
А ведь была когда-то. Только давно это было. Потом эмоции взяли верх. За ними – алкоголь. Или сначала алкоголь. Или сначала потеря жены. Наверное, все-таки потеря.
– Нашел оправдание, – ворчал он, понимая всю бесперспективность своего ворчания, –
