всего при семейных разводах разлучаются именно вещи, – подумал Родионов, – слишком они привыкают и прилепляются друг к дружке.
Но нет, Ирочка, нет».
Этот случайный, сложившийся из ничего роман давно уже, почти с самого начала, наскучил Павлу, и он только ждал удобного случая, чтобы так же легко и небрежно его закончить.
Павел Родионов стоял в нерешительности посреди залитой солнцем комнаты. Мысль о том, что нужно причинить боль невинному человеку, изнуряла душу и обессиливала волю. Как было бы хорошо, если бы ничего этого не было!
– А между прочим, любопытное замечание! – он прищелкнул пальцами, и болезненная гримаса как-то враз преобразилась в довольную ухмылку. – Это, пожалуй, надо сформулировать и записать.
Родионов подсел к столу и быстро-быстро застрочил, мало заботясь о выборе слов: «Многие, вероятно, даже большинство людей, неверно полагают, что счастье заключается в приумножении, приобретении и т. п. Освободиться от лишнего и ненужного – вот в чем, может быть, и заключается настоящее счастье».
Снова покосился на кресло и заскрипел зубами – там по-прежнему сиротской кучкой лежали ее вещи. Серый, домашней вязки свитер, в котором однажды уехал из ее дома, потому что ночью неожиданно закончилась оттепель и с утра ударил крепкий мороз. До сих пор от свитера слабо веяло дамскими духами. «Вещь двуполая, – думал Павел, с отвращением глядя на него, – одежда-гермафродит. Между прочим, дьявольский признак. Да еще и серый».
А вот это плащ ее отца, ответственного чиновника какого-то министерства. Изделие богатырских размеров, но пришлось и его одолжить на время, чтобы дойти до электрички, поскольку тогда хлынул проливной дождь.
Термос с давно остывшим, недопитым чаем. В тот серенький денек они по ее фантазии жгли костер в пустом сыром саду. Это было в углу дачного участка, где стояли три сосны, за которыми она кокетливо пряталась, вызывая его на ответные действия. По-видимому, он должен был гоняться за ней, как влюбленный пастушок. Сцена некоторое время разыгрывалась ею в одиночку. Потом, пожалев ее, а может быть, просто от желания поскорее покончить с безвкусицею положения, двинулся было за нею, но, сделав несколько ленивых шагов, остановился, парализованный нелепостью происходящего. Стоял, прислонившись плечом к сырой коре, как пресыщенный хлыщ на балу и, все больше раздражаясь, глядел на ее ужимки, а она делала вид, что праздник удается на славу.
Грустный пикник. Он все вскидывался и огрызался на всякое ее движение, нестерпимо хотелось куда-нибудь на люди, в гомон, гвалт, только бы не оставаться наедине. Было холодно и неуютно, как в осеннем поле на уборке картошки, а на втором этаже тепло светилось окошко в сумерках, и тянуло туда, к оставленной в кресле книжке.
Он физически чувствовал, как по мере его охлаждения в ней, наоборот, растет привязанность к нему, растет и пухнет, словно тесто в квашне. «Нет, это болезнь, – думал Родионов, – нельзя же вот так ненавидеть любящего человека, ненавидеть до мелочей и, главное, – ни за
