разрушила его исповеднические чары, и внутренне посмеивался от души над собой, но в этом подтрунивании росло и поднималось желание исследовать этот зеленый остров, впиться, впиявиться здесь, перепутать сестринские узы и причаститься незнакомой, странной жизни двух воинственных женщин.
– Мне здесь холодно будет, – громко, чуть юродствуя, пожаловался он. – Что это за отопительная батарея – курам на смех.
– Ничего, – отрезала Вера. – Холодно, зато не оводно.
– Как это?
– Ну, то есть мухи не кусают.
– Кусают! – Он капризно топнул ногой. – Две большие жирные мухи!
– Ты сдачу получил? – Вера спрашивала холодно и зло. – У таксиста, – уточнила она, видя, что он недоумевает.
– В передней на трюмо, – буркнул он. «Нужна мне ваша сдача…»
– По-моему, если он возьмет еще двушник, мы не обеднеем, как ты считаешь?
– Да ну тебя, Верка! Ты уж скажешь тоже… – Таня все еще поправляла матрас, тщательнее, чем необходимо, разглаживала.
– Если идти через Останкино, в четыре я буду уже дома, – сказал он деловито и подумал: «Все равно ты жирная, жирная!»
– Спокойной ночи!
Даже в том, с каким сдержанным бешенством Вера прикрыла за собой кухонную дверь, чувствовалось, что она разъярена до предела.
– Ну? – спросил он надменно, давая понять, что готов одеваться и уходить.
– Дуги гну! Зачем ты ее обидел? Она только чуть-чуть меня потолще. – Таня смотрела добродушно и укоризненно.
– А черт вас разберет! Муж у тебя был ласковое теля, а ты все равно от него сбежала.
– Это я, а это – она. Думать надо…
– И вообще, я бы сейчас чего-нибудь кисленького выпил – клюквенного морсу, например…
– Подожди, сейчас приду…
Таня скрылась за дверью. Он прильнул лбом к холодному оконному стеклу. «Придурок, ведешь себя как капризный султан в гареме. Ждет, небось, Пенелопа-то твоя, беспокоится, а ты здесь пристал, – подумал он. – Ничего, пусть. Что, уж мне и попутешествовать нельзя, что ли? Каждый день одно и то же: служба, семья, служба, семья… Тридцать лет! Где бы уже достигнуть намеченного и остепениться, а тут еще только начинаешь и конца не видно».
Таня вернулась пасмурная, изнеможенно села на стул, помолчала.
– Ну что, утешила? – спросил он.
– Да ну ее, вечно мне настроение испортит. Теперь уж я оказалась виновата, что ты сюда приехал. Измучилась я с ней, ей-богу.
– Великомученица ты моя. – Он насмешливо и ласково погладил ее по голове. Эта насмешка и ласка объяснялись тем, что Таня была попроще, побитее жизнью, если можно так выразиться, без претензий, и Вьюнову с ней тоже было легко. Не глумился – жалел и чуть-чуть
