нравов испанского доминиона, где иные из них потеряли пальцы на ногах или носы – ибо устные рассказы лишены той гладкости и прикрас, что появляются в записанных историях. Особенно ему нравилось слушать, как они горланили песни об Азорских островах, а вывезенные с тех мест длиннохвостые попугаи поклевывали кольца в ушах моряков, стучали твердыми жадными клювами по рубинам в перстнях и сквернословили почище своих хозяев. Женщины едва ли уступали птицам дерзостью речей и свободой манер. Они усаживались юноше на колени, обнимали за шею и, догадываясь, что под плащом он скрывает нечто незаурядное, стремились перейти к сути дела не менее рьяно, чем сам Орландо.
Благо возможностей хватало с избытком. По реке сновали баржи, барки и плавучие посудины всех мастей. Каждый день в море отплывал прекрасный корабль, направлявшийся в Индию, другой же, почерневший и потрепанный, с заросшими шерстью чужаками на борту, горестно причаливал. Никто не бросался на поиски юноши или девушки, если они бродили у воды после заката, не поднимал бровь, если молва доносила, что они безмятежно спят в объятиях друг друга среди мешков с сокровищами. Вот какое приключение выпало однажды на долю Орландо, Сьюки и графа Камберленда. День выдался жаркий, любовь – бурной, и парочка уснула среди рубинов. Позже в ту ночь граф, чьи богатства во многом зависели от испанских авантюр, пришел осмотреть добычу. Он посветил себе фонарем и отпрянул, выругавшись. Вокруг бочонка обвились два спящих призрака. По натуре суеверный и отягчивший свою совесть многими грехами граф принял парочку – они укрылись красным плащом, грудь Сьюки белела не хуже вечных снегов в стихах Орландо – за привидения матросов, восставших из морских могил ему в укор. Граф осенил себя крестом, взмолился о прощении. Целый ряд богаделен, выстроенных на Шин-роуд, – видимые плоды охватившей его в тот момент паники. Дюжина бедных приходских старушек целыми днями распивают чаи, а по ночам возносят хвалы его светлости за крышу над головой, так что запретная любовь подобна кораблю с сокровищами – однако мораль мы опустим.
Впрочем, вскоре Орландо устал не только от неприютности подобного образа жизни и угрюмых улочек возле доков, но и от грубых манер их обитателей. Следует помнить, что преступность и нищета не имели для елизаветинцев той привлекательности, что находим в них мы. В отличие от нас они вовсе не стыдились учености, не верили, что родиться сыном мясника и не уметь читать есть благо, не тешили себя иллюзиями о том, что «жизнь» и «реальность» тождественны невежеству и жестокости, как, впрочем, и любым их аналогам. Орландо вращался среди них не в погоне за «жизнью» и покинул их не в поисках «реальности». Услышав в сотый раз о том, как Джейкс лишился носа, а Сьюки – девичьей чести – следует признать, рассказывали они об этом бесподобно – он несколько подустал, ведь нос можно отрезать лишь одним способом, а потерять невинность – другим (или так ему казалось), в то время как искусство и наука настолько разнообразны,
