ней был размыт, словно кто-то небрежно провел по нему гигантской кистью, стирая краски и оставляя лишь бледные, дрожащие тени. Я видел расплывчатые силуэты спешащих людей, серые контуры домов, мутно-голубое пятно неба. Все это существовало где-то за гранью, куда мне, кажется, никогда не добраться.
Моя жизнь протекала внутри стеклянного куба. Точнее – внутри стерильной больничной палаты. Но стены ее казались мне прозрачными, как и все вокруг. Я был заперт здесь, в своем хрупком теле, словно бабочка в стеклянной банке. Бабочка с большими крыльями надежды, бьющимися о невидимые преграды.
Шестнадцать лет. Смешной возраст, правда? Другие в это время штурмуют вершины, влюбляются, дерзят миру. А я… Я слушал шепот собственного сердца. Слабый, прерывистый ритм, похожий на тиканье старинных часов, которые вот-вот остановятся навсегда.
Не нужно так, Антош, – голос мамы всегда действовал успокаивающе, даже когда она говорила из другого конца палаты. – Доктор Иванов говорил, что тебе нужен покой.
Мама… Её любящий взгляд, морщинки у глаз, всегда чуть влажные от слез. Она старалась быть сильной, но я видел, как дрожат её руки, когда она поправляла одеяло на моей груди. Она знала. Знала, что время утекает сквозь пальцы, словно песок. Знала, что надежды почти не осталось.
Мам, я не хочу покоя, – прошептал я, чувствуя, как слова обжигают губы, – я хочу жить.
Мама опустилась на стул у кровати, взяла мою руку в свою. Её прикосновение было теплым и настоящим в этом призрачном, зыбком мире.
Ты живешь, Антош. Мы все живем.
Не так, – я отвернулся к стене, чувствуя, как жжет глаза. – Не так. Как все.
Мама ничего не ответила. Она просто гладила мою руку, а в тишине раздавался лишь шепот моего больного сердца.
Доктор Иванов был человеком из стали. Характер у него был под стать фамилии
– твердый, несгибаемый, как сталь. Впрочем, как и его руки. Руки хирурга, привыкшие держать скальпель, делать то, от чего у других бежали мурашки по коже.
Антон, – доктор говорил коротко, четко, словно отдавал приказы невидимой операционной бригаде. – Мы получили разрешение.
Разрешение? – я не понял, нахмурившись.
На операцию.
Слово повисло в воздухе, гулко отдаваясь в моей груди. Операция… Сколько раз я слышал это слово, сколько раз мечтал о нем, как о чуде. Операция, которая могла подарить жизнь.
Но… – мама замерла, в её глазах плескался страх, – это же экспериментальная методика…
Это шанс, – твердо поправил её доктор Иванов. – Единственный шанс.
Он говорил о пересадке искусственного сердца. Но не простого, механического насоса, перекачивающего кровь. Нет, это было нечто невероятное, то, о чем писали только в фантастических романах. Сердце, созданное по новейшей биотехнологии, способное не только поддерживать жизнь, но и… чувствовать.
Страшно? Конечно, было страшно. Мысль о том, что у тебя в груди будет биться неживое, искусственное сердце, пугала. Но еще больше пугал бескрайний океан тишины, который ждал меня.
Я согласился. Без колебаний. Потому что выбирать было не из чего.
Очнувшись после операции, я первым делом прислушался к себе. Тишина. Никакого привычного с детства шума, скрежета, боли.
Работает, – голос доктора Иванова звучал глухо, словно издалека.
Работает? – прошептал я, не веря своим ушам.
Твое новое сердце.
Я с трудом поднял руку, положил ладонь на грудь. Там, под кожей, чувствовалась легкая вибрация. Незнакомый, ровный ритм.
Оно… не бьется?
Доктор Иванов усмехнулся:
Оно работает, Антон. Вот что важно.
Я провел в больнице еще несколько недель. Долгий, мучительный период восстановления. Но с каждым днем я чувствовал себя все лучше, сильнее. Словно вместе с новым сердцем во мне просыпалась новая жизнь.
Возвращение домой было похоже на рождение. Мир встретил меня яркими красками, запахами, звуками. Все было таким острым, настоящим, что кружилась голова. Я видел то, чего не замечал раньше: игру света в каплях дождя на стекле, тонкие прожилки на лепестках цветов, узоры изморози на замерзшем асфальте.
Нравится? – спросил Макс, мой лучший (и единственный) друг.
Это… невероятно, – прошептал
