лет спустя.
На юбилейных вечерах еще делились личными воспоминаниями о Достоевском, Тургеневе, о переживших ссылку декабристах…
Ну что же…
Придет, придет и наше время,
И наши внуки в добрый час
Из мира вытеснят и нас…
Веселую и беспощадную логику этих строк, сочиненных в селе Михайловском февральским днем 1826 года, смягчает, может быть, только одно обстоятельство.
То, что строки тревожат наш разум и чувство, не стесняясь стопятидесятилетней дистанции, что, как только мы их произносим, образуется «канал связи» между нами и находящимся под надзором отставным чиновником 10-го класса Александром Сергеевым сыном Пушкиным: он у нас в гостях, мы у него…
Другие строчки приводят с собою другие века:
Все мерзостно, что вижу я вокруг,
Но жаль тебя покинуть, милый друг…
Произнесший это заклинание получает вместе с окончанием 66-го шекспировского сонета свои 1600-е годы.
Земной свой путь пройдя до половины…
Твой, дантовский, XIV век.
Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…
И уж наш – «IX до Рождества Христова» век.
Говорят, прожить намного больше ста лет нелегко. Пустяки. Смотря в какую сторону по оси координат… XXI век – направо, XIX – налево. Второе тысячелетие призрачно близко, как вершина Джомолунгмы для альпинистов, переводящих дух в последнем, предштурмовом лагере.
Стоит, однако, окунуться в старинный стих, музыку, живопись, быт, воспоминание – и тебе уже не 15, 47, 80 лет, но – 115, 347, 880! Правда, и этот путь, вверх по течению, не бесконечен. И все же изряден: на тридцать – сорок тысяч лет по крайней мере (время «человека разумного»). И еще – миллиона на два, если признать более простых пращуров.
Конечно, мы не зря учим уроки и твердо знаем, что ничего из только что описанного случиться не может.
Но если расковать воображение, обогатить его знанием, добавить чувство, интерес, если захотеть, очень захотеть, – тогда получится, и даже странно будет, если не получится…
На первый же раз читателям предлагается превращение всего лишь в сто-стопятидесятилетних.
XIX век; одной родни у каждого в том столетии никак не меньше, чем в этом. Если читателю лет пятнадцать-двадцать, значит действующими лицами в прошлом веке были восемь его прадедов и прабабок, шестнадцать их родителей, тридцать два еще более старших прямых предков, а уж про боковых сородичей что и толковать!
В общем, сотни, а то и тысячи самых близких живут на том острове времени, что мы условно именуем прошлым веком. И разумеется, там просто не счесть приятелей, милых или недругов, с детства знакомых куда больше, чем предки и «кровники»…
Десять рассказов, десять выходов в XIX век.
Если мы серьезно стремимся вдохнуть, уловить аромат, колорит века, его дух, мысль, культуру, нам непременно нужно просочиться в тогдашний быт, в повседневность канцелярии, усадьбы, избы, гимназии…
А затем – снова и снова приблизиться к высокой доблести, одному из славнейших проявлений российской культуры того века: революционной мысли и действию, к декабристам, Герцену, их наследникам.
Век огромен, книжка мала.
Серьезный грех – о многом не рассказать. Еще хуже – своим девятнадцатым веком не поделиться.
Итак, 1980 – 1800-е…
Первая половина
Рассказ первый
«Вот это была музыка…»
ЛУНИН. Должно быть, я когда-нибудь слышал этот мотив, и теперь он мне пришел на память.
ОЖЕ. Нет, это ваше собственное сочинение.
ЛУНИН. Очень может быть.
Этот разговор происходит в Петербурге летом 1816 года. Двумя годами раньше семнадцатилетний француз Ипполит Оже жалуется русским офицерам в Париже: его дела после падения Наполеона совсем плохи…
– Следовательно, вы возлагали какие-нибудь надежды на павшее правительство?
– Да, я надеялся, что в каком-либо сражении меня убьют.
– А что же настоящее правительство?
– Оно лишило меня даже этой надежды…
Офицеры пожалели юношу и уговорили перейти в русскую гвардию: «Великий князь Константин смирен, как ягненок, нужно только уметь блеять заодно с ним». И не успел Оже опомниться, как очутился в Петербурге, одетый в измайловский мундир и почти без гроша.
Пока он размышляет, как быть, успевает познакомиться
