нельзя ли… – лепечу я в смущении.
– Ah, mon cher, c’est grave! C’est trés grave, ce que tu nous demande-la[6]. Однако вот что. У нас ложа на все пятнадцать представлений, и хотя нас четверо, но для тебя, pour te desinfecter de ta chére ville natale…[7] мы потеснимся. Но помни: только для тебя! А теперь, messieurs, обедать, но за обедом, чур, много вина не пить! Помните, что сегодня идет «Barbe bleue»[8], а чтоб эту пьесу просмаковать, нужно, чтоб голова была светла да и светла!
И точно, за обедом мы пьем сравнительно мало, так что, когда я, руководясь бывшими примерами, налил себе перед закуской большую (железнодорожную) рюмку водки, то на меня оглянулись с некоторым беспокойством. Затем: по рюмке хересу, по стакану доброго лафита и по бутылке шампанского на человека – и только.
На свежую голову Шнейдер действует изумительно. Она производит то, что должна была бы произвести вторая бутылка шампанского. Влетая на сцену, через какое-нибудь мгновение она уж поднимает ногу… так поднимает, ну так поднимает!
– Adorable![9] – шепчет мой друг статский советник.
– И заметь, что у нас она в сто крат скромнее играет, нежели в Париже! – комментирует другой мой друг коллежский советник.
И вдруг она начинает петь. Но это не пение, а какой-то опьяняющий, звенящий хохот. Поет и в то же время чешет себя во всех местах, как это, впрочем, и следует делать наивной поселянке, которую она изображает.
– Mais comme elle se gratte! Сomme elle se gratte!.. Рarlezmoi de ça![10] – захлебывается статский советник.
– Je vous demande un peu, si ce n’est pas là une grande actrice?[11] – вторит коллежский советник и с какою-то ненавистью озирается по сторонам, как будто вызывает дерзновенного, который осмелился бы выразить противоположное мнение.
Но зала составлена слишком хорошо: никто и не думает усомниться в гениальности m-lle Шнейдер. Во время пения все благоговейно слушают; после пения все неистово хлопают. Мы, с своей стороны, хлопаем и вызываем до тех пор, покуда зала окончательно пустеет.
После спектакля ужин (уже без воздержания), и за ужином разговор.
– Mais comme elle se gratte!
– En voilà une fille!
– Et remarquez, comme elle a fait ceci…[12]
Статский советник пробует пройтись церемониальным маршем, как это делает Шнейдер, то есть вскидывая поочередно то ту, то другую ногу на плечо.
Я сам взволнован до глубины души и желаю выразить свои чувства.
– Признаюсь, господа, – говорю я, – это… это… заметили ли вы, например, какой у нее отлет?
Я изгибаюсь головой и грудью вперед, а остальною частью корпуса силюсь изобразить отлет.
– Именно отлет! C’est le vrai mot! Otliott magnifique![13]
– Ай да деревня! Сидит, сидит в захолустье, да и выдумает!
– Messieurs, не говорите так легко об нашем захолустье! У нас там одна помпадурша есть, так у нее отлет! Je ne vous dis que ça![14]
Я собираю пальцы в кучку и целую кончики.
– Ну все-таки против Шнейдер… – сомневается статский советник.
– Да разве я об Шнейдерше!..
Дорогой мой, это дело нешуточное! Нешуточное дело то, о чем ты у нас просишь (
Чтобы тебя дезинфицировать от запаха твоего милого родного города (
«Синяя борода» (
Восхитительно! (
Но как она почесывается! Как почесывается!.. Невозможно передать! (
Скажите, разве это не великая актриса? (
Но как она почесывается! – Вот так девушка! И заметьте, как она сделала вот это… (
Вот именно! Отлет! Великолепно! (
О прочем умалчиваю! (
