ее булочками с маслом и сыром, какао и пряниками с имбирем, и усилиями Штейнгауза, бравшего дополнительные часы в училище, а то и частенько подрабатывавшего репетиторством, она никогда ни в чем материальном не нуждалась, а под руководством матери получала и объем духовной пищи ровно такой, какой ей был положен как учительской дочке – в виде музыки, чтения и бесед об искусстве и литературе. Ей никогда не было скучно или не могло быть скучно, потому что ее день всегда был расписан до минуты.
Школа, уроки, после уроков кружки— танца, хорового пения, рисунка, немецкого языка, поэзии, – потом занятия музыкой с матерью, а математикой и физикой с отцом, опять школа, и опять все по кругу. Отдыхала Людвика редко, поэтому часто болела, простужалась, подолгу надсадно кашляла. Особенно донимали ее мучительные ангины, когда от боли она не могла глотать, и Клаша, по-прежнему приходившая к ним от Фантомовых несколько раз в неделю, убивалась, что Людочка, как она и многие другие называла Людвику, не может покушать сытной гурьевской каши на сливках, с маслом, толчеными орехами и вишневым вареньем с косточкой.
Ребенок сидел на кухне с теплым платком на шее, к лихорадочно горящему ротику девочки Клаша подносила ложку с дымящейся кашей, от которой по всей квартире так вкусно пахло, что даже Витольд Генрихович не мог спокойно проверять курсантские контрольные и править чертежи и время от времени заглядывал в кухню с пером или рейсфедером в руке, ожидая, когда же наконец его позовут к ужину, а Людвика не могла сделать ни единого глотательного движения, и Клаша тихо всхлипывала, утирая кончиком пестрой косынки слезы сочувствия и досады, и снова методично совала ей ложку с кашей, но все непременно шло назад.
Берта заставляла дочь по пять раз в день полоскать горло горько-солеными растворами, прописанными доктором. Потом вызывали на дом медсестру, чтобы та обернутым на узком конце стерильной ватой длинным шпателем мазала полыхающие огнем миндалины Людвики невыносимым по вкусу раствором йода. Девочка вскрикивала, боялась шпателя, пыталась убежать. Ее уговаривали всякими посулами (а чаще пугали, что придется лечь в больницу), жуткое действо, больше всего напоминавшее инквизиторскую пытку, наконец осуществлялось, и она долго после него кашляла, отплевывалась, и по ее личику текли слезы отчаяния и неподдельного горя. Витольд Генрихович закрывался в своем кабинете, чтобы не слышать и не видеть этих душераздирающих сцен, а Берта утирала дочке слезы надушенным и накрахмаленным кружевным носовым платком, сухо приговаривая:
– Ну же, ну же, не стоит столько плакать из-за пустяков, дорогая. Чтобы выздороветь, надо просто выполнять все, что сказал врач, немного потерпеть – вот и все.
– Боли-и-ит, мама, боли-и-и-т, – хныкала девочка.
На что Берта ровным голосом неизменно повторяла:
– Поболит, поболит и перестанет. – Она укладывала дочь в кровать, вызывала из кабинета мужа и шла на кухню пить чай, а Витольд Генрихович садился у кровати и долго читал Людвике разные книги – сказки братьев Гримм
