буквы. Никаких тебе нот, никакого adagio. Он останавливает письмо и смотрит на меня так, будто я для него только пустынный силуэт. Его взгляд спокоен, но наполнен той степенью увлечённости, которая выдаёт фигуры, способные создавать.
Он откладывает перо, откидывается на спинку стула и спрашивает:
– Зачем же ты играешь свою фугу, если она так отвратительна?
Я усаживаюсь смелее и отвечаю:
– Она служит мне напоминанием. Она сдерживает меня от того, чтобы написать что-нибудь ещё.
Он улыбается. Я перехожу в наступление.
– Что ты пишешь?
Раз уж я здесь, моё любопытство должно быть удовлетворено. Никому не известно, когда в следующий раз меня застигнет любопытство.
– Вообще, я думал, ты пишешь музыку.
– Нет, это не музыка. Это предсмертная записка.
Он всё ещё спокоен и собирает в стопку листы, теперь больше похожие на письмо бабушке.
«Дорогая бабушка, здравствуй. Я ещё не вполне вырос, но уже научился плавать. Здешние ребята показали, как ловить змей и добывать мидии. Погода очень хорошая. В студёную зиму я буду вспоминать о ней с благодарностью. Книжек совсем не читаю, зато вдоволь наелся абрикосов. Ещё тут огромные жуки и кривые улицы. А крёстная пьёт беспробудно. Если бы я был постарше, написал бы, что страшно напиваясь она и правда пробуждает бесов, но мне так мыслить ещё не положено, а когда-нибудь будет поздно, и я отойду и от этого. Надеюсь, ты не болеешь. Я не болею тоже. Целую, твой любимый внук».
– Это не моя предсмертная записка, – говорит он, вытаскивая меня из секундной задумчивости. – Я пишу её для друга.
– Ты делаешь это весьма уверенно.
– Я пишу её не в первый раз. Иногда мне кажется, что он специально впадает в уныние и угрожает суицидом только для того, чтобы получить от меня очередную предсмертную записку. Но я его не осуждаю – это его природа. А я слишком мало понимаю в природе, чтобы диктовать ей свои условия.
– То есть он не собирается умирать?
– А бог его знает. Не возражаешь, я закурю? Чёрт, здесь же не курят. Никак не могу привыкнуть. Пойдём отсюда.
Вышколенный официант, по нашим мимолётным движениям понявший, что мы собираемся уходить, уже стоял рядом. Неужели это будет повторяться из раза в раз? Но я произношу заученное Paldies и выхожу на свет.
– Ты знаешь язык? – спрашивает меня новый друг, свернув наконец листы бумаги в трубочку.
– Нет, я обычно запоминаю несколько слов для мест, где бываю. Sveiks!
– Привет.
– Kā tevi sauc?
– Как тебя зовут? Улдис.
– Mani sauc Sascha.
– Мило. Подержи, пожалуйста.
Улдис отдаёт мне свои записи и закуривает. Я отказываюсь от сигареты, во мне слишком мало бальзама. Мы выходим на площадь. Я не спрашиваю названия, потому что всё равно его не запомню.
– И как много ты написал предсмертных записок? – спрашиваю я,
