Вэйн отличается от прочих женщин! В ее смерти есть нечто удивительно прекрасное. Я рад, что живу в век, когда случаются подобные чудеса. Они заставляют меня верить в реальность чувств, с которыми мы играем, например, в романтическое влечение, любовь и страсть.
– Ты забываешь, что я поступил с ней ужасно жестоко.
– Боюсь, женщины ценят в нас жестокость, причем жестокость откровенную, больше всего остального. Их инстинкты удивительно примитивны. Мы эмансипировали женщин, однако они все равно остались рабынями, ищущими хозяина. Они обожают подчиняться. Уверен, ты держался великолепно. Никогда не видел тебя по-настоящему рассерженным, однако могу представить, как ты был хорош. Кроме того, позавчера ты выдал нечто довольно экстравагантное, я бы даже сказал, излишне затейливое, но теперь понимаю, что это совершеннейшая правда и ключ ко всему!
– И что же это, Гарри?
– Ты сказал, что Сибила Вэйн олицетворяет для тебя всех романтических героинь в одном лице: в один вечер она Дездемона, в другой – Офелия. Умирая Джульеттой, она возвращается к жизни Имогеной.
– Она уже никогда не вернется к жизни, – прошептал юноша, закрывая лицо руками.
– Да, не вернется. Она сыграла свою последнюю роль. Ты должен воспринимать ее одинокую смерть в обшарпанной гримерке как странный, зловещий эпизод из трагедии эпохи короля Якова или удивительную сцену из Вебстера, Форда или Сирила Тернера. Эта девушка никогда не жила по-настоящему, а значит, никогда и не умирала. По крайней мере, для тебя она была мечтой, призраком, порхавшим по пьесам Шекспира и оживлявшим их своим присутствием, тростниковой дудочкой, благодаря которой музыка Шекспира звучала насыщеннее и полнилась радостью. Столкнувшись с настоящей жизнью, она поранилась и предпочла сразу же уйти. Скорби по Офелии, если тебе угодно. Посыпай главу пеплом, горюя по удушенной Корделии. Посылай небу проклятья из-за смерти дочери Брабанцио. Только не трать слез на Сибилу Вэйн. Она была куда менее настоящей, чем ее героини.
Повисло молчание. Вечерело, в комнате стало темнеть. Из сада прокрались бесшумные, серебристые тени. Предметы утратили цвета.
Через некоторое время Дориан Грей поднял взгляд.
– Ты объяснил мне самого себя, Гарри, – прошептал он с некоторым облегчением. – Все, что ты сказал, я чувствовал, только почему-то боялся и не мог выразить словами. Как хорошо ты меня знаешь! Никогда не будем говорить о том, что было! Это чудесный опыт. Вот и все. Интересно, готовит ли для меня жизнь еще что-нибудь не менее чудесное?
– У Жизни есть для тебя все, что угодно, Дориан. Тебе, с твоей необыкновенной красотой, будет доступно все, что угодно.
– Гарри, а вдруг я постарею и покроюсь морщинами? Что станет со мной тогда?
– А тогда, – проговорил лорд Генри, поднимаясь, – тогда, дорогой мой Дориан, за победы придется бороться. Пока же они достаются
