который был «тенью» Клодия, во всем обязанный вторить своему более богатому приятелю, когда не мог превозносить его – прихлебатель у прихлебателя, – тоже пробормотал: «Клянусь Поллуксом!»
– Вы, италийцы, привыкли к таким зрелищам, а мы, греки, более милосердны, – продолжал Главк. – О тень Пиндара! До чего прекрасна истинно греческая игра – состязание человека с человеком, честный поединок, радостный и вместе с тем печальный триумф: так радостно бороться с благородным врагом, и так печально видеть его поверженным!.. Но вам меня не понять.
– Козленок удивительно вкусный, – сказал Саллюстий.
Раб, который резал мясо и очень гордился своим искусством, только что разрезал козленка в такт музыке, которая начала играть тихо и медленно, а потом зазвучала все быстрее и быстрее.
– Повар у тебя, конечно, из Сицилии? – спросил Панса.
– Да, из Сиракуз.
– Не хочешь ли поставить его на кон? – предложил Клодий. – Сыграем между двумя переменами блюд.
– Что ж, лучше кости, чем травля дикими зверями; но я не буду играть на моего сицилийца – что можешь ты поставить против него?
– Мою Филлиду, красавицу танцовщицу!
– Я не покупаю женщин, – сказал грек, небрежно поправляя венок.
Музыканты, сидевшие в атрии, закончили аккомпанемент к разрезанию козленка; теперь мелодия зазвучала тише, веселей и в то же время осмысленней, и музыканты запели оду Горация, которая начинается словами: «Персов роскошь мне ненавистна», столь трудную для перевода: она считалась подходящей для пира, который, хоть и кажется нам теперь таким изысканным, был довольно скромным для того времени, когда так любили пышность и великолепие. Ведь это был пир в частном доме, а не при дворе; правда, у благородного мужа, но не у императора или сенатора.
– Эх, старик Гораций! – сказал Саллюстий с сожалением. – Он неплохо воспевал пиры и женщин, но ему далеко до наших нынешних поэтов.
– Например, до бессмертного Фульвия, – сказал Клодий.
– Да, до бессмертного Фульвия, – подхватила его тень.
– А Спурена, а Гай Мутий, который пишет по три поэмы в год, – разве способны были на это Гораций или же Вергилий? – сказал Лепид. – Все старые поэты делали одну ошибку: брали за образец скульптуру, а не живопись. Простота и невозмутимость – вот к чему они стремились. Но мы, нынешние люди, полны огня, страсти, энергии. Мы не знаем покоя, мы хотим быть подобными краскам живописи, ее стремительности, ее движению. О бессмертный Фульвий!
– Между прочим, – сказал Саллюстий, – вы читали новую оду Спурены в честь Исиды? Она великолепна – в ней столько истового благочестия!
– Мне кажется, Исида – самое почитаемое божество в Помпеях, – сказал Главк.
– Да, – отозвался Панса. – Перед ней сейчас все преклоняются; ее статуя изрекает самые поразительные оракулы. Я не суеверен, но должен сознаться, что она не раз серьезно помогала
