Платонова ориентирована на главный петербургский текст Пушкина (“Медный всадник”), то повесть о современности (“Город Градов”) – на “Историю села Горюхина”, из которой залетели в Градов некоторые образы и детали: пушкинские “темные предания” (VI, 191), “вольные хлебопашцы” (VI, 186), “ужасный пожар” (VI, 183), изготовленные детьми из летописей змеи (в Градове – из газет) и т. п. Очевидно, что и градовский сюжет с отрывными листками календаря, на которых “граждане метили свои беспрерывные обязанности”, в его предметно-реалистическом плане (источником “фактов” является рубрика “Тамбовский день” губернской газеты) вдохновлен пушкинской поэтикой записей на старых календарях, представляющих “полную историю моей Отчины в течение почти целого столетия в самом строгом хронологическом порядке” (VI, 183). Пусть и не в таком масштабе, но в “художествах” записей градовцев прочитывается живая история России новейшего времени. Примечательно, что аналогичные детали-образы взяты Платоновым из того источника, через который обретает пушкинский рассказчик-повествователь выход из жизненного и эстетического тупика. Это – низовая русская жизнь, открытая “нечаянным случаем” (“нечаянно” – одно из любимых слов в словаре Платонова): “Баба, развешивая белье на чердаке, нашла старую корзину, наполненную щепками, сором и книгами” (VI, 183).
Игровой прием неточности пушкинской цитаты при одновременном сохранении в тексте пушкинского “чердака” работает на вполне серьезную тему – описание современной Платонову литературы, актуализировавшей элементы поэтики пушкинских “Повестей Белкина” и “Истории села Горюхина” (“Сентиментальные повести” М. Зощенко, “Записи Ковякина” Л. Леонова). “Сломанная кровать” позаимствована Платоновым у А. Толстого. Издание книги “Рукопись, найденная среди мусора под кроватью” (Берлин, изд. И. В. Благова) имеется в библиотеке Платонова и снабжено ироническим примечанием к ее заглавию: “и брошенная обратно туда же”[29]. Вырисовывается и актуальное, и почти массовое в прозе 1920-х годов обращение к эпистолярию и использование его повествовательных возможностей[30]. Кстати, и повесть А. Толстого выполнена в жанре письма-исповеди вечного русского эмигранта Александра, волей обстоятельств заброшенного в Париж.
Частица “не” в платоновском тексте работает на уточнение: у Пушкина на чердаке обнаруживаются записи на календарях, а у Платонова – письма. Ироническая рефлексия не задевает пушкинский текст и всецело относится к современности, где “письмо” выступает лишь повествовательным приемом, во многом – вторичным. Напомним, что в статье “Фабрика литературы” Платонов обвинит современную литературу в незнании жизни. Это утверждение о безусловной ценности для Платонова пушкинского текста исходит, во-первых, из реальных платоновских писем, которые он в “Однажды любивших”, как и пушкинский повествователь, размещает в строго хронологической последовательности, во-вторых, из пушкинского подтекста тамбовских
ОР ИМЛИ. Ф. 629. Оп. 5. Ед. хр. 286.
См.:
