что, ревнивый гад… Пойдем за вагон…
Там стоял соседний состав. Он пристроились к одному из вагонов… Состав задрожал…
– Ммм, – замычала проводница, – какой ты страстный, дрожишь от нетерпения?…
Гаврилов не ответил. Да он и не слышал, что говорила проводница, он в эту минуту разворачивал ее лицом к этому соседнему составу, а спиной к ее «родному» поезду и поднимал юбку…
Не то, что бы это была его любимая поза, просто если ее ревнивый начпоезда высунется в окно, вряд ли он узнает свою проводницу. А как? На голове юбка, а по попке он вряд ли догадается ху их ху: ничего особо выдающегося в этой попке не было…
Гаврилов вспомнил начальницу вокзала. У той, да, попка выделялась. Через всю шла тату, сделанная, видимо, для приключений на курорте: «Нечего пялиться на халяву! Лучше позвони девятьсот двадцать пять, шестьсот два, пятнадцать сорок…» Уже по длине надписи на попке можно было легко догадаться о ее необъятных размерах…
Гаврилов возился со своей молнией… Заело… Он обнаружил, что молнию стала заедать с тех пор, как он заметил за собой эту способность осчастливить все женское население планеты. Даже эта лучшая в мире молния марки «УКК» не выдерживала такой нагрузки – вжих-вжих по 100 раз в день…
И еще он заметил, что особенно часто эту «УКК» заедало, стоило ему в этот момент подумать о Маринке. Как будто эту молнию мучила совесть вместо ее хозяина.
Вместо хозяина – потому что самого Сергея совесть не мучила с тех пор, как Маринка стала княгиней Трубецкой.
Совесть не мучила, а беспокойство было. Он возился с проводницей, пыхтел, занимаясь своим изменщицким делом и думал с нежностью и тревогой: «Как она там, Маринка? Ох, чувствую там что-то…»
Вот почему он не слышал восторгов проводницы, мол, ты прям дрожишь, как конь.
И, как выяснилось, напрасно он этого не слышал. Потому что он бы не расслабился и сообразил бы, что дрожит не он, а сам состав, к которому он притиснул проводницу…
Состав дрожал не случайно… Он прогревался. И вот он прогрелся, свистнул и покатил…
И Гаврилов с проводницей оказались в не самом приличном виде прямо перед тамбовским поездом, больше не защищенные другим составом…
Гаврилов не был евреем. И стало быть, не было в нем ни еврейского ума, ни еврейской смекалки… Единственное, что в нем почему-то было от евреев это еврейское счастье…
И именно этому счастью Гаврилов был обязан тому, что в самый неподходящий момент ушел состав, который до этого неподвижно стоял на путях три месяца…
Но еврейское счастье всегда стреляет дуплетом. И вот он второй выстрел: как только Гаврилов и проводница остались незащищенные больше перед тамбовским скорым, в окне одного из вагонов показалась рожа начпоезда…
Он их еще не заметил, но это было время нескольких секунд…
Гаврилов поозирался вокруг – спрятаться было негде. Между ними и уродом в окне тамбовского лежала только куча угля. И вдруг, видимо, в полной панике, проводница сиганула в эту кучу, потянув за руку Гаврилова…
…Так
