Малкин, как много вокруг несчастных, как много вокруг обиженных!
– Прошлое, – сказал вдруг Ицхак, – погреб, где даже камень кажется застывшим бабушкиным вареньем. Вот почему – может, я ошибаюсь – ты до сих пор не можешь спуститься со своей голубятни на землю. Вот почему и над моей головой летают и духи, и птицы, и вурдалаки с ведьмами, и я летаю с ними. Вкладываю два пальца в рот, свищу и взлетаю с ними ввысь.
– И я свищу в два пальца. Ему – Яцеку. И он приходит ко мне, вырывает ведро и метлу, берет меня под ручку, и мы идем в ресторан – в «Нерингу» или в «Янтарь» у вокзала. Мы садимся в углу, напротив оркестра, все глазеют на нас, охают и ахают: ах, какая пара! Только сосед, заезжий немец, хватив лишку, наклоняется ко мне и говорит: почему у вашего кавалера на груди желтая лата?
Пани Зофья снова прослезилась. Сердце Ицхака сжималось от жалости к ней. Ему было невдомек, почему для своей исповеди она выбрала его, а не, скажем, грамотея Моше Гершензона или тишайшего Гирша Оленева-Померанца. Тот, глядишь, не только бы выслушал ее, но, может, потом даже на флейте сыграл бы что-нибудь про несчастную любовь или про разлуку.
– Я вам со своими бреднями еще не надоела? – спросила пани Зофья.
– Нет.
– А я боялась, что вы скажете – выдумала. Ведь все с какой-нибудь целью можно придумать.
– Не все.
– Все, – заупрямилась она. – Вся жизнь – выдумка. Придумывают те, кто внизу, кто в пропасти, кто день-деньской в грязи. Они и Господа Бога придумали. Вот если бы Он жил тут, среди вони и копоти, крови и дерьма, разве мы молились бы Ему? Прости и помилуй! – пани Зофья перекрестилась.
– Разве любовь – дерьмо? Разве печаль – дерьмо? Разве листья – дерьмо?
– Пан Малкин! Пан Малкин! Какой вы… – она не знала, какое слово подобрать. – Ребенок…
Птицы удивились их молчанию и сами притихли.
– Яцек тоже был, как ребенок. Недоверчивый ребенок. Пан Малкин, что – все евреи такие?
– Какие?
– Недоверчивые.
– Когда тебя три тысячи лет бьют и в хвост и в гриву, от такого битья доверчивым не станешь.
– Но вы же верите в то, что я говорю? Вы же добрый…
– Так ты меня, пожалуй, уговоришь. Честно признаться, у меня уже времени не осталось ни для доброты, ни для злости.
– Долго еще я тебя буду ждать? – обрушился на Ицхака далекий голос Эстер.
Он не мог ей объяснить, что пани Зофья еще недосказала ему историю про голубей и про своего возлюбленного. Эстер слыхом не слыхала ни про пана Шварцбанда, ни про ночную еврейку.
– Каждый вечер Яцек ждал меня в подворотне, – не замечая странного и непонятного волнения Малкина, продолжала пани Зофья. – Юркну, бывало, в темноту – и через пять минут уже на чердаке.
Ицхак слушал ее рассеянно, в ушах все еще звучал строптивый голос Эстер, но пани Зофья не унималась.
– Чердак
