же, в комнате следователя. Накрывшись кожаной курткой, Бухарин спит. И только где-то в первом часу ночи уходит в камеру. Соображение о том, что “добрый” и “злой” следователи так и были задуманы, имеет резон. Но скажем и так: “злой” и не смог бы сыграть роль “доброго”…
Не знаю, как там было дело с Бухариным. А как со мной – знаю.
Ильин питал ко мне, как он понимал, добрые чувства. Любил беседовать на темы нейтральные или рассказывал об отсидке. Оказывается, знал стихи и сам писал их. Ей-богу, не графоманские. Особенно запомнилось мне одно – об отчаянии. “Три шага вперед, три шага назад. Там – стена. И там стена”. Сидел он в карцере, ждал приговора, и, видно, пронзило – стал писать стихи. Важно вовремя почувствовать себя в чужой шкуре. Несомненно, зашоренный и ограниченный, Ильин и служа режиму, не чужд был шагов “в сторону”, не только – в стену.
Помню, как он достал для Окуджавы фотографию его отца из секретного архива, как искренне был обижен, что Булат якобы забыл фото на столике в ресторане. Помню, как он умолял нас со Слуцким уговорить Коржавина не эмигрировать, как мы с Борисом его почти уговорили. Но на следующий день переуговорила его жена. Ильин качал головой: “Ну что он там будет делать! Он же не такой…” “Не такой” – в устах генерала КГБ многое значило.
В те времена без визы Ильина (считалось, что – Правления МО) никто не мог выехать в загранкомандировку. Не мог и я после подписания “Письма 63-х”.
Ильин приглашает меня. “Правила для всех одни, – сурово говорит он, – но если вы напишете письмо о раскаянии, для меня, я положу его в сейф, и даю слово чести…” Я усердно дергаю головой, чтоб и сомнения не оставалось, что продолжать не следует, не покаюсь.
– Постойте, – раздраженно, – неужели вы думаете, что я прошу от вас отречения? Хотите работать, хотите ездить – надо соблюдать правила. А правило простое. Вы сожалеете, ведь правда – ничего изменить вы и товарищи ваши не смогли?
Это подсказка? Я беру листок бумаги и пишу: “Теперь я сожалею, что подписал письмо 63-х. Оно ничего не изменило – ни в судьбе Синявского и Даниэля, ни в положении в литературе”. Подпись.
Ильин читает бумагу и… хохочет! Хохочет! Потом рвет бумагу на мелкие кусочки и, продолжая уже хихикать фальцетом, дает отмашку: “Идите, Огнев”.
Я звоню Слуцкому. Борис серьезно, после паузы, роняет сухо: “Иллюзий не питайте. Но В.Н. хорош. По-своему хорош”, – на всякий случай добавляет Борис. Я соглашаюсь.
За границу меня, конечно, не пустили, но то, что Ильин не так уж скрупулезно служил “правилам”, – для меня вне сомнений.
Он многое знал и по одну и по другую сторону баррикад”.
В 1949 году в камеру, где сидел Виктор Николаевич, конвоир привел нового заключенного. Им оказался писатель Абрам Гонтарь. Они познакомились. Спустя годы А. Гонтарь расскажет: “Первое время, я, по правде говоря, растерялся. Мне казалось, что
