сама себе вражина!..
Мама ответила ей на понятном каждому языке – заплакала.
– Это еще что? Сейчас же возьми себя в руки! Прекрати немедленно этот рев, слышишь! Как ты смеешь плакать! Это я каждый день должна реветь… эта она, Розалия Соломоновна, должна… а ты… при живом-то муже и сыне… права не имеешь… Не гневи Бога, у Него тоже нервы расшатаны.
Харина хватила беспризорной рюмкой об пол, вскочила под звон осколков из-за стола, принялась солдатскими шагами мерить комнату и сама заголосила.
– Ну что вы, что вы… – разволновалась Гиндина. – Раз Евгении Семеновне хочется поплакать, пускай… Слез у всех вдоволь… на слезы Господь не поскупился… дал каждому на две… на три жизни вперед… пускай… и мне тоже, честно говоря, часто хочется… даже очень и очень хочется…
Гиндина засопела и вслед за ними легко и освобожденно зарыдала.
Каждая оплакивала что-то свое, невысказанное, глубоко упрятанное от других, и от этого их скорбного единства, от этого сблизившего и соединившего их плача мне было и страшно, и хорошо.
Неделя подходила к концу, но подводы, которая должна была отправиться с собранными в округе призывниками на сборный пункт в Джувалинск, не было, и мама совсем скуксилась; от ее решительности остались клочья – одни вздохи и тягучие самодельные молитвы. Она молила Бога, чтобы все обошлось без больницы: чтобы у меня прекратилось кровохарканье и к концу недели упала температура. Но Всевышний не внял ее молитвам – Он только, как маляр, махнул кистью и к багровым, набухшим полосам на моей спине добавил пятна желтой краски да слегка от бурьяна прополол мои уши.
Услышав скрип колес, мама тут же бросалась к окну. Но на тарахтевших мимо телегах провозили мимо что угодно – сено и силос, обломки камней и не струганные доски, мешки с обмолоченным зерном и живность – только не новобранцев. Порой нетерпение ломало ее давнюю привычку – угрюмо молчать, вздыхать и вытирать глаза, и тогда она исподволь пыталась что-то выведать у хозяйки.
– Тебя, Женечка, как и Карла Маркса, сразу не раскусишь, – сердилась Харина. – То ты кричишь: «Только через мой труп! Одного не пущу!», то ждешь-не дождешься подводы. Не волнуйся – подвода с новобранцами мимо не прошмыгнет.
– А как там, в больнице, кормят?
– Получше, чем у нас. Кто же безногих и безруких голодом морит?..
– Но у Гиршеле… обе ноги и обе руки.
– Ну и что? По-ихнему – он все равно раненый… Разве объездчик – не немец?.. Да если хочешь знать, Кайербек в сто раз хуже! Форменный фашист! Я таких бы при всем честном народе за яйца вешала!..
Как и говорила Харина, новобранцы, облаянные незлобивым Рыжиком, не прошмыгнули мимо – явились точно в срок субботним утром. Длинная подвода с высокими грядками, в которую была запряжена пара крепких низкорослых лошадей, и из которой в синее небо дружно тянулось десятка полтора папиросных дымков, остановилась напротив хаты.
– А
