«Прочти три раза «Славься, Мария» или что-то в этом роде. А ей, ей нужен ответ. Но ответа ни у кого нет – ни у Бога, ни у дьявола.
Данута замолчала, прикусила губу, уставилась на изображение Спасителя, потом на ангелов, похожих на чисто вымытых, хорошо откормленных поросят, потом на своды, под которыми чернели аккуратные ласточкины гнезда. Эти гнезда настолько захватили ее, что она, вместо того чтобы начать свою исповедь, спросила:
– У вас что, ласточки в костеле летают?
– Летают, дочь моя, – сказал ксендз.
– Как интересно, – она не скрывала своего восхищения.
– Не отвлекайся, дочь моя, – остудил ее восторг исповедник.
Он, видно, страдал астмой, беспрестанно сопел, и Данута устыдилась своей легкомысленности. Нашла о чем спрашивать – о ласточках. Пастыря надо спрашивать о том, как жить.
– Мой муж – еврей, – выпалила Данута, решив начать с главного. – Мы не венчанные.
– То, что не венчаны, это нехорошо, дочь моя, а то, что твой муж еврей, так и Христос был евреем.
– Христос был евреем, а Эзра им остался.
– Любишь его?
– Христа?
– Эзру.
Странно было слышать от него имя Эзры, но он произнес его внятно, без всякой брезгливости.
– Люблю… И его, и Христа… Только – Господи, не покарай меня за кощунство – Эзру больше.
– Любить, дочь моя, надо всех поровну.
Слова старца приободрили ее, и она понеслась вскачь по городам и годам, принялась рассказывать о своих родителях, о слепом пане Скальском, до сих пор омрачающем ее сны, о том, как она ушла от него к Эзре, бродяге, скомороху, который и ее превратил в скиталицу.
Дыхание ксендза за ситцевой занавеской участилось, сделалось жарче и громче.
– Ты ждешь от него ребенка? – прохрипел ксендз.
Вопрос его застал Дануту врасплох. Чего-чего, а такой каверзы она от него не ждала.
– Нет, – сказала Данута. – Нет.
Вместо желанного облегчения от своей торопливой, по-детски искренней исповеди Данута вдруг испытала какое-то чувство щемящей, умноженной ложью, вины. Ей захотелось тут же от нее освободиться, чтобы она, эта вина, не угнетала и без того угнетенную душу.
– Он меня с ребенком бросит, – пожаловалась она на Эзру.
– Кто же тебе дороже? – спросил ксендз.
– Он.
– Он – ребенок или он – муж?
Она не ответила. Только почувствовала, как ее начинает бить озноб, то ли от прохлады – на дворе все-таки стоял сентябрь, – то ли от ее чрезмерной, губительной доверчивости.
– Молись, дочь моя! И уповай на Бога, – напутствовал ее ксендз.
Он вышел из исповедальни и засеменил по листьям, устилавшим пол костела.
– Молись! – вздохнул он.
Ксендз шел медленно, чувствуя за собой дыхание Дануты, которая в ту минуту, наверно, была
